При этом он криво ухмылялся и не скрывал облегчения, которое испытывал от того, что не заразился сам.

Он взял у меня зеленоватый гной и, капнув на стеклышко, сунул под микроскоп. Нагнулся, вложив глаза в окуляры.

— Хочешь посмотреть — вот они, гонококки!

Единственным моим желанием было схватить микроскоп и размозжить им его череп.

— Плохо дело, — продолжал Соловьев. — Может перейти на яичко и на мочевой пузырь. Что ж, будем прижигать раствором азотнокислого серебра. Но до свадьбы, предупреждаю, не заживет.

Я был в полном отчаянии. День венчания был давно назначен, мы уже разослали приглашения, заказали повара, и, вообще, приготовления шли своим, не зависимым от меня ходом и остановить свадьбу было решительно невозможно, да и что я должен был сказать Кате?

На следующий день мы пошли с ней на примерку ее платья. Заколов рот булавками, портниха на коленках ползала вокруг Кати. Моя невеста, в подвенечном уборе совершенно преображенная, еще более мне незнакомая, все время меня о чем-то спрашивала, нужно ли сделать талию повыше или что-то про лиф и другие такие же вопросы, в которых я ровным счетом ничего не понимал, а я даже не слышал ее, потому что в мозгу был только ужас. Катя, конечно, почувствовала, что со мной что-то происходит, и спросила, уж не болен ли я. Наверно, я вздрогнул, потому что она засмеялась.

Теперь я стал избегать касаний и ласки, хотя знал, что через поцелуй это передаться не может. Я казался сам себе таким нечистым, что боялся даже дотронуться до Кати. Конечно, она не могла это не почувствовать, но не подала виду.

Нужно было что-то придумать, чтобы не допустить нашей близости хотя бы в первые дни, пока болезнь окончательно не пройдет, но как? Что делать? Я терялся, мысли разбегались. Меня охватывала просто паника — я ничего не мог делать, ни о чем не мог думать.

Разумеется, все это отразилось на моей работе. Я проиграл дело, которое было на сто процентов выигрышное, но не испытывал по этому поводу, как ни странно, никаких переживаний. Меня охватила апатия. Мой клиент пришел ко мне возмущаться и требовать обратно хотя бы половину выплаченного аванса, а я слушал его, глядя в окно — на моем подоконнике ворковали два голубя, помню, я еще подумал тогда, что у них лапки, как коралловые ветки — потом молча положил перед ним на стол все полученные от него деньги и, ничего не объясняя, попросил его поскорее уйти.

Тогда мне пришла в голову мысль, что после свадьбы между нами ничего не будет, если не будет меня, то есть если я, к примеру, куда-нибудь уеду. Предположим, какое-то срочное дело. А когда вернусь, все уже будет позади, весь этот кошмар, и начнется наша новая жизнь, и все у нас с Катей будет по-людски. Я чуть ли не подпрыгнул от радости, когда все это придумал. Оставались лишь пустяки: сказать Кате.

Мы встретились в тот день в новой нашей квартире — здесь уже был сделан ремонт, на полах лежали ковры, везде стояла новая мебель, заглушившая запахом лака память о зубном враче.

Выслушав меня, Катя долго молчала, кружа пальцем по загогулине на обоях, потом посмотрела мне в глаза.

— Но ведь это — наша свадьба, — сказала она. — Неужели ты не можешь отказаться, или перенести, или взять отпуск, или я не знаю что еще. Придумай что-нибудь!

Я отвел взгляд, чувствуя себя последним мерзавцем и ничтожеством. И пообещал, что сделаю все, что от меня зависит. Хотел обнять ее за плечи — и не смог подойти. Тут Катя взяла мою руку и прижалась к ней щекой. Поцеловала мои пальцы. И сказала каким-то другим, не известным мне голосом:

— Ну что с тобой, Сашенька? Что случилось? Скажи мне!

Я засмеялся:

— Все хорошо! Просто неприятности в суде. Не обращай внимания. Слишком много навалилось в последнее время. Все у нас с тобой будет просто замечательно!

Катя обняла меня, хотела поцеловать в губы. Я вырвался, сказал что-то про часы, мол, совсем забыл, мне же нужно бежать, стал плести какую-то несусветицу.

На улице я обернулся. Катя стояла у окна и смотрела на меня. Я помахал ей рукой. Она приложила свою растопыренную ладонь к стеклу.

Свадьбу нашу вспоминаю, будто я был в лихорадке, и мне весь этот бред просто привиделся.

С утра — дама с базедовой болезнью, пришедшая по поводу неправильных счетов из кондитерской. Тяжелые, ноябрьские облака, тоже будто больные базедкой. Суматошные приготовления — все в последнюю минуту. Пахло духами, пудрой, утюгами, грелись щипцы на спиртовке. Застегивал сзади Кате лиф — пальцы дрожали, крючки не попадали в петли. Пропала перчатка, отпоролось кружево.

Изначально мы с Катей решили устроить все без больших торжеств. Мы, собственно, никому ничего и не были должны — свадьбы ведь устраивают для батюшек и матушек, а наши родители освободили нас от этого бремени. Но все равно не пригласить разных нужных людей, вроде моего патрона, было решительно невозможно.

Хотя впускали по билетам, церковь была полна. Яркий свет всех паникадил, оранжерейные букеты, розовый бархатный ковер от входа до аналоя.

Священник надел ее крошечное колечко мне на конец пальца, накрыл наши руки епитрахилью. Кольцо показалось холодным, а ее пальцы горели и потели. Трижды обошли вокруг аналоя. Когда ходили по кругу, я на какое-то мгновение забылся и проверил, не потерял ли билет, который сунул во внутренний карман фрака — я уезжал в тот же вечер.

Все кругом казались какими-то ненастоящими, подсадными, и в первую очередь совсем юный тощий батюшка с молодой реденькой бородкой. Было неуютно и неловко. Хотелось поскорее уйти оттуда. Вообще, у меня было ощущение, что я что-то у кого-то украл и меня вот-вот поймают.

Я все время вглядывался в лицо Кати, закрытое белым вуалем. Если бы я увидел так хорошо мне знакомое насмешливое выражение, мне было бы легче, но она была серьезной и даже торжественной, вернее, какой-то настоящей, почти не известной мне, и целовала крест, приподняв край вуали, так, будто действительно давала обет Богу любить меня.

Свадьба была в Синем зале «Савоя», выходящем своими огромными окнами на Волгу. Сначала в них было белое холодное полотно, вроде левитанского «Над вечным покоем», потом как-то сразу стемнело, зажглись люстры — и в окнах оказались мы и наши гости, смущенные, чопорные, накрахмаленные, жующие. Без остановки говорил только мой патрон, основательно подвыпивший и называвший меня не иначе как vir bonus dicendi peritus. Его угрюмая супруга недовольно ковыряла вилкой заливное и бросала презрительные взгляды в глубь стола, где сидели мне не известные и не очень хорошо вымытые люди, приглашенные моей невестой, уже женой — ее университетские коллеги. В крайнем окне отражались мы с Катей — пришибленные, окостеневшие.

Наконец, поехали домой, в нашу новую квартиру. Там все было завалено цветами, подарками. Помню, как Катя вошла за мной в нашу спальню, закутанная в шубу, мокрую от закапавшего к вечеру дождя. Под мехом были голые горячие плечи. Запах мокрой шубы смешался с духами, от Кати пахло чем-то свежим, какой-то только что отломанной южной веткой.