– А если бы тебя укусила какая-нибудь тварь? Посмотри, какая темень кругом! Что ты здесь делала?

Я огляделась, не понимая, где нахожусь.

– Где она?

– О чем ты? Где кто?

– Радана.

– Тебе, должно быть, приснился сон.

Мае помогла мне подняться.

Куда ты бежишь? Имя сестры, если произнести его бегло – Рад’на – напоминает эту фразу на кхмерском. Куда ты бежишь? Где хочешь спрятаться? Мне приснилось, будто мы с ней играли в прятки.

– Идем в дом.

Мае взяла меня за руку и повела к дому. Я подняла глаза к небу и увидела, как упала одна звезда и зажглась другая. Где-то в мире умер один ребенок и родился другой.

Мае намочила тряпку в тазу с водой и вложила ее маме в руки. Мама посмотрела на тряпку, как будто не знала, что с ней делать. Затем медленно поднесла ее к лицу и принялась старательно, в одном и том же месте, тереть щеку. Я переодевалась ко сну, стараясь не издавать ни звука. Мне не хотелось лишний раз напоминать маме, что у нее осталась только я. Мама выронила тряпку и легла на пол. Мае потрогала мамин лоб.

– Ты вся горишь. – Она протянула ей маленькую желтую таблетку. – Я нашла ее в твоей одежде.

Тетрациклин, вспомнила я.

– Я надеялась на них до последнего… – прошептала мама, глядя на таблетку.

– Прими, – сказала Мае. – Может, полегчает.

Мама засмеялась. Приподняв мамину голову, Мае открыла ей рот и положила в него таблетку. Проглотив лекарство, мама отвернулась от Мае и увидела меня.

– Я надеялась на тебя до последнего, надеялась до последнего…

– Давай-ка домоем тебя, – предложила Мае. – Подними голову.

– Прошу, оставьте меня.

– Хорошо, милая, хорошо.

– Я хочу умереть.

К утру маме стало лучше. Жар прошел. Она сидела на бамбуковом настиле с тарелкой каши и водила по ней ложкой, равнодушно глядя перед собой. Мае уговаривала ее поесть.

– Чтобы работать, тебе нужны силы.

Мама начала тихонько напевать. И хотя слов было не разобрать, я узнала мелодию: эту колыбельную она часто пела Радане. Пок, сидевший на другом конце настила, хотел что-то сказать, но слова застряли у него в горле. Будто мамина боль лишила его дара речи. Отрезала ему язык.

– Деревня маленькая, – сказала наконец Мае. – Кто-то должен был видеть, где… где они зарыли гроб.

– Я не хочу этого знать! – оборвала ее мама. – Иначе я лягу в землю рядом с ней. Не хочу знать! – И она продолжила напевать колыбельную.

Впервые после смерти Раданы в маминых словах появился какой-то смысл. У меня внутри все содрогнулось.

Когда мы работали на поле, к маме подошла Толстая.

– Что здесь написано? – спросила она, протягивая маме какой-то предмет.

– «Омега Констеллейшн», – ответила мама каким-то странным, далеким голосом. – Однажды он оставил их под дождем, и я думала, часам конец, но они оказались водонепроницаемыми…

– Водонепроницаемыми? Как это?

– Жидкость не может проникнуть внутрь… ни вода… ни слезы…

Мама пошла прочь, проплыв мимо меня, словно столб дыма.

Снова настало время посадки, и рисовые поля из коричнево-желтых стали изумрудными. Целая вечность прошла после смерти Раданы. Те, кто сажал рис, в основном держались группами по три-четыре человека, чтобы не чувствовать себя одинокими среди бескрайних просторов. Мама работала одна. Она сторонилась окружающих, не позволяла им утешать себя, словно скорбь стала ее памятником Радане, ступой, которую мама воздвигла посреди торжествующей зелени молодых рисовых побегов. Никто не мог проникнуть сквозь стену, которой мама отгородилась от мира. Она переходила с места на место, недосягаемая в своей печали, словно застывшая в янтаре стрекоза.

Однажды вечером в надежде пробиться сквозь стену маминой скорби я убежала из дома и спряталась в бамбуковой роще за хижиной. Пусть мама беспокоится, решила я. Пусть думает, что я упала в реку и утонула. Она будет горевать. Будет лить слезы, которые так и не выплакала после смерти Раданы, и этих слез будет больше, чем воды в реке. Мысль о мамином безутешном горе грела меня, как теплое одеяло.

Стемнело. Мое сердце сжалось при мысли, что мама, должно быть, скучает по мне гораздо меньше, чем я по ней. Наступила ночь. Не на шутку перепугавшись, я бросила свою затею и вернулась домой.

Мама ждала на ступенях хижины. Когда я появилась, она не спросила, где я была. Даже не взглянула на меня. Ее равнодушие, ее глухое молчание, каждое ее движение и даже неподвижность подтверждали то, чего я так боялась: она бы хотела видеть на моем месте Радану. Мама встала и пошла внутрь.

Я последовала за ней. Когда мама легла, я устроилась рядом и обняла ее пониже груди, ощутив биение сердца – как будто птичка рвалась из клетки. Я хотела, чтобы мама чувствовала любовь, пусть даже теперь это была только моя любовь.

– Мама? – прошептала я.

И это слово оказалось ключом к ее сердцу.

– Как и ты, Рами, я в детстве слышала много историй. Каждый вечер отец рассказывал мне о Будде. Будда, говорил он, был обыкновенным человеком. Принцем, который в один прекрасный день оставил жену и детей, чтобы искать ответы на занимавшие его вопросы: почему мир устроен так, почему люди болеют и умирают и еще много разных почему. Отец объяснил, что великое знание достигается великой ценой и порой мы вынуждены отдавать самое дорогое. Когда мне было девять или десять лет, отец ушел из семьи и стал монахом. Он оставил жену, семерых детей и хозяйство – огромную плантацию кокосовых пальм. Мать не знала, как жить дальше. Сказать, что она была в отчаянии, – ничего не сказать. Однажды, взяв факел, она подожгла плантацию, а затем себя.

Смерть матери вызвала у меня смятение и гнев. Почему она убила себя? В поисках утешения я пошла в храм, где служил отец. Однако он отстранился от меня – монахам запрещено касаться прихожан, даже если это их собственные дети. Тогда я обрушила на отца свой гнев. Почему он оставил нас? «Вспомни историю Будды», – сказал он. И все. Больше отец не сказал ни слова. И велел мне возвращаться домой.

Долгие годы я искала в словах отца ответы на мучившие меня вопросы. Отчего моя мать была несчастна? Как она могла так поступить с собой, с нами, со мной? В одночасье я лишилась всего: дома, родителей, братьев и сестер, которых отправили к разным родственникам. Я потеряла все и всех.

Когда ты родилась, я хотела, чтобы у тебя было другое, не похожее на мое детство. Детство, полное волшебства и красоты. Я окружила тебя прекрасными вещами, которые ты могла бы рассматривать, трогать, нюхать. Деревья, цветы, птицы, бабочки, узоры на стенах и перилах балкона в нашем доме. Все эти вещи реальны, Рами. Реальны и понятны. В отличие от историй. Истории сочиняют – так я думала – когда не могут прямо, простыми словами сказать жестокую правду.