– Почему бы вам не рассказать нам о себе, товарищ Ана? – спросила Толстая.

– Я революционерка…

– Не пытайтесь нас одурачить, товарищ. Скажите честно, где вы учились: за границей или в Камбодже?

– Я нигде не училась, – спокойно ответила мама. – Я работала прислугой.

Бонг Сок взглядом приказал жене замолчать. Допрашивать и запугивать – его привилегия.

– Значит, вы не умеете ни читать, ни писать?

– Нет.

– Совсем?

– Да… то есть нет, совсем не умею.

– Рами, эта женщина – твоя настоящая мать?

Я посмотрела на маму. Да, она – моя мать, и она настоящая. Я кивнула.

– Она работала прислугой… няней?

Я снова кивнула. Ври, даже когда боишься, – особенно, когда боишься.

– А что именно она делала?

– Кормила нас молоком.

– Кого нас?

– Меня и Радану.

– Ты хотела сказать их – детей, за которыми присматривала твоя мама?

– Их тоже, – подтвердила я.

– Я одновременно кормила хозяйских детей и своих, – пояснила мама.

Предводитель камапхибалей достал что-то из кармана. Папины часы. Бонг Сок швырнул их маме.

– Что здесь написано?

– Я бы сказала, – ответила мама, даже не взглянув на часы, – если бы умела читать на иностранном языке.

– А вы знаете, что это иностранный язык?

– Нет, просто… просто буквы незнакомые.

– Я скажу вам, что здесь написано. Омега. Автоматические. С хронометром. Сертифицировано. Констеллейшн. Сделано в Швейцарии. И как вы сказали жене – хоть убейте, не вижу таких слов: «Жидкость не может проникнуть внутрь – ни вода, ни слезы…» – Он замолчал, пристально глядя на маму. – Сам я не знаю, видимо, придется поверить вам на слово. В конце концов, часы ваши – вам виднее, водонепроницаемые они или нет. И вам наверняка известно, что у прислуги не может быть такой дорогой заграничной вещи.

Бонг Сок снова изучающе смотрел на маму.

– Вы умеете читать и писать на кхмерском, товарищ Ана? – повторил он свой вопрос. – Вы точно немного знаете английский и, может, даже бегло говорите по-французски, как многие люди вашего круга.

– Нет, я… – запнулась мама.

– Уверены? Вы нас не обманываете?

Она молчала. Чего добивался Бонг Сок? Какое признание хотел получить от мамы? Он и так все знал. Нет, она не работала прислугой. Да, она умела читать и писать. Да, она получила образование, но ведь и он явно был образованным человеком – умел читать на иностранном языке, по крайней мере, смог прочесть надпись на часах.

– Вы хоть представляете, какое серьезное преступление совершили? – спросил Бонг Сок. – Введя нас в заблуждение своей ложью?

Мама по-прежнему молчала.

– В Демократической Кампучии, – вставила Толстая, – нет места таким, как вы.

Бонг Сок грозно посмотрел на нее, и она притихла.

– Вас ждет наказание, какое – мы решим. Можете идти.

На улице играли двое детей Бонг Сока и Толстой. Я боялась, что они окажутся призраками, однако они были как две капли воды похожи на своих родителей. Мальчик представлял, что он – солдат Революции, а его сестра – враг, которого он взял в плен и собирается казнить. Девочка с повязкой на глазах стояла, прислонившись спиной к дереву, прямая, как струна. На вытянутых вперед руках болталась истрепанная веревка. Мальчик целился в сестру из ветки. Увидев нас, он опустил игрушечное оружие, и пленница, почуяв, что брат отвлекся, высвободила руки и сняла повязку. Дети подошли к нам.

– Товарищ Брат, – спросила девочка, передразнивая мою хромоту, – почему она так ходит?

Вдруг мама застонала и схватила меня за руку. На девочке было платье, слишком тесное для ее упитанного тела. Белый атлас пожелтел от грязи и пота, шелковых цветочков на воротнике почти не осталось, а бант-бабочка оторвался.

Мама разрыдалась. Я потянула ее за руку.

– Это просто платье, мама. Просто платье.

В ту ночь в хижину ворвался солдат Революции.

– Собирайте вещи! – приказал он. – Не вы! – Солдат оттеснил Пока и Мае в сторону и показал на нас с мамой: – Вы двое!

Он вытолкал нас на улицу.

– Нет, нет, вы не можете их забрать! – запричитала Мае и бросилась к ногам солдата. – Прошу, оставьте их нам!

Из дома выбежал Пок с нашими вещами.

– Куда вы забираете наших детей?

– Они не ваши! Они принадлежат Организации, принадлежат нам! Мы можем делать с ними все, что захотим!

– Куда вы их забираете? – повторил Пок.

– Не ваше дело!

– Тогда объясните почему. Почему?

– Вы слишком привязались друг к другу. У вас одна семья – Организация. А вы забыли об этом.

– Дайте нам хотя бы попрощаться.

– Нет! Никаких прощаний! – Солдат толкал нас к стоявшей у ворот повозке. – Живо! Садитесь!

– Я – крестьянка, глупый мальчишка! – расхрабрившись, закричала Мае и пригрозила солдату мачете. – Я работаю на этой земле дольше, чем ты живешь на свете, и если в тебе нет ни капли уважения, я порежу тебя на куски и выброшу гнить на рисовое поле, а Организация будет иметь дело со мной!

Пораженный ее неистовым гневом, солдат подтолкнул нас к Мае.

– Только быстро, – велел он. – Прощайтесь!

Мае сверкнула на солдата глазами, и он попятился.

Вся в слезах, старуха ворковала и кудахтала, пытаясь в темноте нащупать наши лица.

– Я не знаю, что сказать, не знаю, что сказать. – Она повернулась к Поку. – Помоги мне. Подскажи нужные слова.

– Мы всегда знали, что вы не принадлежите нам, – сказал Пок, протягивая маме подушку Раданы. – И все равно любили вас… – Старик не договорил – слова комом застряли у него в горле.

Мама права. Любовь может скрываться где угодно, может прятаться в самом дальнем уголке сердца, может ждать нас среди тьмы и отчаяния.

– Довольно! – приказал солдат.

Простившись с Поком и Мае, мы сели в повозку. Между волами висел керосиновый фонарь. Впереди сидел еще один солдат, и мое сердце радостно подпрыгнуло: я подумала, вдруг это тот же солдат, что привез нас в Стынгкхае. Но я ошиблась. Он держал поводья и бамбуковый прут, готовый отправиться в путь.

Пок подошел к повозке и положил сзади наши вещи. Старик потрепал меня по голове и, открыв рот с черными зубами, которые ночью казались еще чернее, хотел что-то сказать, но не смог.

Солдат, правивший повозкой, прищелкнул языком, дернул поводья, и волы тронулись. Он хлестнул животных прутом.