Кудеяр не стал отвечать. Его воспитанник и так хорошо знал ответ на все вопросы.

– Татары после долгого перехода через степь усталые, лошади об отдыхе мечтают, нукеры тоже от привала не откажутся. Отпора же от нас они ожидают токмо на Оке, и до того, перед битвой решительной, в порядок себя приведут, – продолжал думать вслух воевода. – У меня же силы свежие… По уму, надобно вперед выйти и еще до отдыха басурман подловить. Что скажешь, дядька?

– Помню я здешние места, княже, – ответил бывший порубежник. – Несколько излучин, удобных для загона, могу показать.

Наутро исполченные тысячи получили вдруг приказ нежданный, непривычный – вместо того чтобы вставать на выстроенные по переправам через Оку надежные укрепления, воевода новый приказал всем переходить реку и выступать вперед, «в степь», пока еще испещренную в здешних местах рощами и перелесками. Не ждать басурман, а встречать их прямо на долгом переходе.

Разумеется, татары были не дураки. И, разумеется, они рассылали конные разъезды, направляли во все стороны тихих лазутчиков, внимательно изучали, слушали и проверяли все, что ожидало на трудном пути главные разбойничьи силы. Но супротив географии ничего не могла сделать даже сорокатысячная орда. И даже зная, что за текущей с востока на запад рекой Упкой стоит сильная русская рать, – ничего иного сделать они не могли, кроме как обходить протоку перед обширной рощей, подставляя ворогу левый бок. Других путей просто не существовало: обойти опасное место не позволяли реки с заболоченными берегами. Велика степь – а с Изюмского шляха не свернешь.

Куда денешься, коли маневра не дано? В лоб через вязкую реку порубежников атаковать – только хуже выйдет. Так что выбор перед степняками был невелик: либо назад повернуть, либо к битве приготовиться – и прорываться.

Но Ислам-Гирей не для того ушел в такую даль из родных степей, чтобы отказаться от грабежа всего в двух переходах от желанной цели.

– Идут! Идут, идут! – пронеслось по русскому лагерю, и воины, поднимаясь с подстилок, разминаясь и проверяя оружие, стали затягивать скакунам подпруги и забираться в седла.

Темная татарская масса, отчаянно пыля, катилась по Изюмскому шляху, диктующему единственный возможный ход, и уже начала огибать обширный пруд, с которого и начиналась река Упка.

Сборы не заняли и четверти часа, и в тот момент, когда уже большая часть татар зашла за реку, русская кованая рать начала свой тяжелый разгон. Сверкающие доспехи, остроконечные шлемы, мертвые личины на лицах, широкие лезвия рогатин – против халатов, луков и пик. От ударов тысяч кованых копыт тяжелой конницы земля мелко задрожала на несколько верст окрест, покрылась рябью вода в пруде и реке, испуганно замолкли птицы.

Степняки сбились плотнее, и когда расстояние сократилось до четырех сотен шагов – вскинули луки. Низко запели тетивы – загудели, взмывая в небеса, стрелы, и от многих тысяч поднявшихся в высоту черных черточек на землю легла самая настоящая тень.

– Стрелы-ы-ы!!! – закричали бояре, словно этой напасти кто-то мог не заметить, подняли щиты, прикрывая не себя – лошадей, их беззащитные головы. Кольчугам, панцирям, юшманам от стрел все едино вреда никакого. Соскользнет да в седло воткнется. У лошадей же шеломов и бармиц нет.

Стрелы застучали дождем – по щитам, по седлам, по шлемам и спрятанным под железо плечам, выискивая щелочки, дыры, неприкрытые места. И стрел было так много, что многие достигали своей цели – и то тут, то там стали кувыркаться лошади, вскрикивать от боли всадники. Кованая рать заметно редела – но и до врага оставались всего лишь считаные шаги.

– Москва-а-а!!! – закричал князь Овчина, опуская для сшибки рогатину.

– Москва-а-а!!! – подхватили его клич остальные.

– Москва… – Кудеяр нацелился рогатиной в наряженного в атлас толстяка, и… вдруг его ногу дернуло вниз, потом в теле наступил миг невесомости, снова рывок по ногам.

Боярский сын кувыркнулся – понял, что вылетел из седла, кувыркнулся еще раз и замер, поджав ноги, втянув голову и накрывшись щитом. Тут же по круглой деревяшке ударили так мощно, что отнялось плечо, потом еще и еще раз. Тополиные доски затрещали, раскалываясь вдоль, от сильного удара в голове пошли круги, на миг наступила темнота, а потом все кончилось.

– Жив! – облегченно перевел дух Кудеяр и поднялся. Отбросил обломки щита, по которому проскакало не меньше трех лошадей. Подобрал рогатину, покрутился на месте.

Его кобыла исчезла. Вестимо – оступилась, раненная, но тут же вскочила и куда-то унеслась, страдая от боли. Тут и там на поле виднелись такие же, как он, неудачники – ошалело бродили, не зная, что делать. Битва же тем временем быстро откатывалась на восток. Татары, понятно, насаживаться на копья не захотели, удара не приняли и откатились к роще, продолжая стрелять из луков. А там…

Земля дрогнула, уши заложило от оглушительного грохота, который тут же повторился еще несколько раз, а потом перешел в частую дробь – громкую, но уже не столь ужасающую.

Даже зная, что в роще басурман ждали пищальщики с тюфяками, Кудеяр все равно аж присел от неожиданности. Каково же было степнякам, нежданно налетевшим на лавину железной дроби, – трудно даже представить.

А затем в эту изрядно поредевшую толпу врежется кованая рать, стаптывая, коля, рубя и заталкивая на бердыши.

– Только бы князя не ранили… – с тревогой посмотрел в сторону пушечных раскатов Кудеяр. – Как он там без меня? И как меня самого так глупо угораздило?!

По счастью, Иван Федорович оказался уже достаточно взрослым мальчиком. За время битвы трижды плотно сцепился в клинки – но его ни разу даже не поцарапало.

* * *

Москва не раз видела под стенами своими дикие татарские орды, теряла людей, фабрики, товары – все, что не успевали спасти, спрятать в крепость до разбойничьего набега, и потому известие о том, что огромную армию крымского царя воевода Овчина-Телепнев-Оболенский разгромил вдребезги где-то под Тулой, вызвало в столице необычайный восторг и воодушевление. Во многих церквях были заказаны в его честь молебны «за здравие», о нем рассказывали друг другу купцы на рынках, бабы в храмах, соседи в банях – что не личные, а общественные, – а ушлые торгаши даже напечатали листки с похвальными виршами, каковые зело охотно раскупались на лотках и улицах. Возвращения князя Ивана Федоровича ждали с нетерпением, и когда победитель в сопровождении свиты и нескольких сотников въехал в Москву – его забрасывали цветами, кричали здравицы, вязали на сбрую и стремена цветные ленты, да и просто пытались прикоснуться. А кто не мог протиснуться – махал руками, свистел или просто хлопал в ладони.

С шумом таким и гамом воевода целых два часа добирался до своего подворья, а когда ворота закрылись – толпа москвичей еще долго не расходилась, через тын выкрикивая свои благодарности и пожелания…

Разумеется, вернувшийся из похода воевода с сотоварищи первым делом приняли баньку, отоспались, попировали, попарились еще разок, окончательно избавляясь от дорожной грязи, – и лишь на третий день скинувший поддоспешник и толстые юфтевые сапоги князь Иван Федорович нарядился в красную, расшитую золотом ферязь с вошвами из шелка да с самоцветами, застегнулся не широким ратным поясом с саблей, двумя ножами, тяжелым подсумком и петлей с топориком – а ремнем с наклепанными серебряными пластинками, да в центре каждой – яхонт али янтарь с глазком кошачьим, сапожки надел мягкие, войлочные, с носочками серебряными да шитьем богатым, бороду расчесал да две косички тонкие повелел по стороне правой заплести. И этаким щеголем вместе со свитой ближней в Кремль поскакал – к государю с отчетом.