– Было бы чудесно.

– Ты говоришь это таким тоном, словно никуда мы не поедем.

– Дорогая, еще одни каникулы за границей нам не по карману. И потом, не можем же мы снова оставить детей.

– Они только счастливы будут погостить у твоих родных.

– Нельзя же взваливать всю работу на Хью и Сибил.

– А мне казалось, тебе понравилось бы рисовать на юге Франции.

– Да, конечно. Но не в этом году. Во всяком случае, если я решу устроить себе каникулы, чтобы порисовать, этим я и займусь. И это будут не каникулы в твоем понимании.

– И что это значит, Руперт?

– Это значит, – ответил он, уже утомленный собственным раздражением, – что я хочу все время рисовать. Не возить тебя на пляж и на пикники и не танцевать всю ночь. Я хочу работать.

– О господи! – отозвалась она. – Не сомневаюсь, что ты настроен серьезно.

– А вот и нет. Будь я настроен серьезно, как ты выразилась, я работал бы в любом случае. И не позволил бы отвлекать меня ни тебе, ни кому-нибудь другому.

Она крутанулась на табурете перед туалетным столиком.

– «Кому-нибудь другому»? То есть?

– Ты же не любишь, когда я рисую, Зоуи.

– Что ты имел в виду, говоря «кому-нибудь другому»?

Последовала короткая пауза: ее бестолковость начинала пугать его. Затем, видя, что она готова еще раз повторить свой дурацкий вопрос, он сказал:

– Я хотел сказать – меня не отвлекло бы ничто. Ни ты, ни что-нибудь еще. Но это неправда. Я настроен не настолько серьезно, серьезности во мне нет ни на грош.

– О, милый! – Она быстро подошла и села на постель. – Милый, ты так грустно это сказал, а я так тебя люблю! – Она обвила обеими руками его шею, и ее благоуханные шелковистые волосы свесились по обе стороны его лица. – Честное слово, я не против, даже если мы будем бедными! Я на все согласна, лишь бы быть с тобой! Если хочешь, я найду подработку, если это поможет хоть чем-нибудь! И я считаю, что ты отличный художник, честное слово! – Она подняла голову и уставилась на него с искренним раскаянием и обожанием.

Обнимая ее и притягивая к себе на постель, он обнаружил с грустным и приятным удивлением, что любовь к ней, вопреки его опасениям, не зависит от его восхищения. Позднее, лежа без сна рядом с ней, спящей, он думал: «Я женат на ней, она всегда отдавала мне всю себя. Это я выдумал некую часть, которую она утаила. Но я ошибся: утаивать было нечего». Открытие оказалось болезненным и ошеломляющим; потом ему пришло в голову: если ей будет достаточно его любви, она изменится. Он все еще был не в состоянии и не готов признать, что это маловероятно или даже невозможно, и цеплялся за более отрадную идею преображения человека любовью, без которой это преображение было бы немыслимым.

С этой ночи он продолжал убеждаться в том, что сами по себе озарения не меняют ни взглядов, ни поведения: скорее это вопрос незначительных (иногда почти ничтожных) постоянных усилий, но в последние месяцы, когда она утомляла или раздражала его (подробности их отношений, которые он раньше был не в силах признать), он все так же ощущал нежность к ней и старательно опекал ее в присутствии других людей. А иногда, как тем вечером, он снова впадал в раздражение при виде ее ограниченности и злился на себя за то, что не распознал ее раньше.

– Папа! Ужасно красивый замок, папа. А ты можешь показать Полли морского льва? Нет, не обязательно прямо сейчас, – поспешно добавила Клэри. – Я же знаю, тебе нужен диван, чтобы нырять с него, и носков у нас нет, чтобы сделать рыбу. Но может быть, после чая?

На Рождество, когда всех взрослых оценивали по десятибалльной шкале за способность смешить, щедрость и умение не портить другим удовольствие от игры, Руперту достался высший балл как самому смешному из взрослых, и этим сразу же загордилась Клэри; его морской лев и горилла, доросшая до Кинг-Конга, вызывали всеобщее восхищение, и от повторения, как заметила Вилли, эти шутки хуже не становились – с точки зрения детей.

– Полли уже видела моего морского льва.

– Не видела давным-давно, дядя Руп. Честное слово, я уже почти забыла, какой он.

– Ладно. После чая. Один раз. А теперь, пожалуй, пора домой.

– Ну ладно. А мы заедем по пути домой за мороженым?

– Такое развитие событий представляется мне вполне возможным… Кто соберет вещи?

– Мы! – хором откликнулись обе. Руперт присел у песчаной дюны, закурил и стал наблюдать за ними. Он радовался, что Клэри сдружилась с Полли и что уроки с мисс Миллимент оказались таким удачным решением. Теперь, когда у нее появилась подруга, дома с Клэри было гораздо легче справиться – она меньше ревновала к Невиллу, реже препиралась с Зоуи и к самому Руперту относилась уже не как собственница. Она подрастала. Они с Полли были ровесницами, но глядя на них, никто не подумал бы такое. Обе выросли за последний год, но если Полли в целом увеличилась в размерах и похорошела – от Сибил ей достался медный оттенок волос, цвет лица, напоминающий розы в молоке, довольно маленькие, но блестящие и яркие темно-синие глаза, и длинные, тонкие, стройные ноги, – Клэри просто сильно вытянулась вверх, оставаясь тонкой, как тростинка. Ее темно-каштановые волосы, все еще с челкой, были прямыми, как палки, кожа лица желтоватой, под глазами часто появлялись темные круги, а сами глаза поразительно напоминали материнские – зеленовато-серые, искренние, пытливые глаза, ее лучшее украшение. Нос у нее был курносым, а когда она улыбалась, в верхнем ряду зубов виднелась щель на месте одного из них, который пришлось удалить; дантист сказал, что этот был лишний, и теперь она носила причиняющую боль скобку, чтобы щель между зубами уменьшилась. Руки ее напоминали веточки, ей достались длинные костистые ступни, как у всех в семье Казалет. За прошлый год она стала неуклюжей: спотыкалась, сшибала предметы, словно не привыкла к своему размеру.

– Клэри! Подойди сюда на минутку. Просто захотелось тебя обнять, – позвал он.

– Ой, пап, я и так уже сварилась! – Но она ответила на объятия и влепила ему в лоб такой крепкий поцелуй, что он ощутил металлическую твердость ее скобки.

– «Сварилась»! – передразнил он. – Вечно ты варишься, леденеешь, помираешь с голоду или валишься с ног от усталости! Неужели ты никогда не чувствуешь себя обычно, как все люди?

– Примерно в одном из миллиона случаев, – беспечно отмахнулась она. – Ой, только не разрешай Невиллу брать с собой ту медузу! Она ужалит кого-нибудь и умрет, или выплеснется в машине и поранится.

– И вообще, – подхватила Полли, – это же не домашнее животное! Никакая, даже самая бурная фантазия не сможет превратить медузу в питомца!

– А я смог, – возразил Невилл. – И буду первым человеком в мире, который сделал это. Я назову его Бексхилл, и он будет жить со мной.

* * *

К полудню солнце над Милл-Фарм скрылось за облаками, навалились страшная жара и духота, небо казалось свинцовым, птицы притихли. Эди, снимая белье с веревки, сказала, что не удивится, если скоро грянет гроза, а Эмили, злая от печного жара на кухне и оттого, что рыбник запаздывал, а это означало, что льда нет, масло тает и молоко вот-вот свернется, откликнулась: «А чего еще ты ждала?» Деревню она ненавидела и считала грозу еще одним ее недостатком. Стены в кухне были выкрашены бледной и тусклой зеленой краской – Вилли надеялась, что этот цвет смягчит крутой нрав кухарки, но он, похоже, не помог. В кухне уже отужинали, только Филлис, у которой разболелась голова, не проявила особого интереса к аппетитному рагу по-ирландски и песочному пирогу с патокой, а Эмили не выносила, когда ковырялись в приготовленной ею еде. После дождя воздух станет чище, сказала Эди, да и коровы на лугу Гарнета улеглись, так что гроза, скорее всего, будет, а пока ей, может быть, сменить липучку от мух в кладовой? Мадам забыла заказать новую липучку, ответила Эмили, так что пусть пока эта повисит, но Филлис возразила: ой нет, ни в коем случае – у нее с души воротит всякий раз, когда она заходит в кладовую за чем-нибудь, и она для пущей убедительности зажала рот ладонью. И Эмили последовала за Эди в кладовую, чтобы осмотреть липучки. Они висели неподвижно, как викторианские шнуры для колокольчика, сплошь расшитые гагатом, и, как заметила Эди, ни человеку, ни другой твари уже не было от них никакой пользы.