Его шаги – единственное, что существовало в мире, – приблизились, достигли лестничной площадки за ее дверью, помедлили и двинулись дальше, к его гардеробной, а позже, после того, как прошло неизвестно сколько времени, она услышала, как он прошел через лестничную площадку к спальне, где спала мать, и закрыл дверь. И только тогда она услышала мерзкий звук, будто кто-то всхлипнул навзрыд, а когда включила свет, поняла: это, должно быть, она сама, потому что в комнате больше никого нет.

Дальнейшее она почти не помнила – только то, как наклонялась над тазом, думая, что ее вырвет. Потом удивилась, почему не побежала сразу наверх, в мамину комнату, не разбудила ее и не рассказала обо всем. И сразу же поняла, что мама страшно рассердилась бы, обвинила ее, назвала гадкой и испорченной, а он, враг, согласился бы с ней, и все вышло бы еще хуже, и может, это правда она во всем виновата, ведь сейчас ей так стыдно. И она сглотнула, ее не вырвало. А на следующий день за завтраком он вел себя обычно, как ни в чем не бывало, будто вся эта история касалась только ее, а к нему не имела никакого отношения. И мама, дождавшись, когда он уедет в контору, сказала: если в ответ на стремление порадовать и побаловать ее она намерена дуться вместо благодарности, больше никто не захочет доставлять ей радость. Луиза нашла ключ к одной из спален, который подошел к замку, и после этого старалась никогда не оставаться с ним наедине. Но рассказать обо всем не могла никому. И это было хуже всего.

Ощущение острого дискомфорта, которое возникало всякий раз при встрече с отцом, теперь снизилось, накрыло и окутало ее огромным серым одеялом, отчего ей казалось, что ее предали, и в то же время ощущала вину, а когда она пыталась все обдумать, становилось страшно, вспоминать тот вечер дня рождения было еще хуже: ее била дрожь, тошнило, во рту сохло, она сглатывала – и ничего. Она могла бы уйти из дома, но от более сильного страха перед неизвестностью этот известный страх не исчезал и не ослабевал.

«Господи, ну почему все не может идти так, как прошлым летом, когда все было хорошо?» Но так быть не могло. «Даже через сто лет ничего не изменится», – любила повторять ее мама почти по любому поводу, – присказка, которая страшно бесила, поскольку подразумевала: неважно, что произойдет за эти сто лет, в итоге жизнь выглядела совершенно бессмысленной. А может, так и есть. Может, это строжайший и ужасный секрет, который взрослые хранят от детей, – как то, что Санта-Клауса не существует или что бывает проклятие; может, повзрослеть, чего она всегда ждала с нетерпением, именно это и означает. Но это же абсурд. Если бы они знали такое, не вели бы себя настолько жизнерадостно. А есть еще Бог, который якобы добр ко всем людям и вроде бы устанавливает правила, будет жизнь бессмысленной или нет. И она решила серьезно и обстоятельно поговорить о жизни с Норой, которая была годом старше, и выяснить, не знает ли она что-нибудь полезное. Приободрившись от этой мысли, она вошла в дом.

* * *

– Итак, дорогая, как дела?

Вилли устроила Джессику в плетеном шезлонге в гостиной. Обед закончился, дети разбрелись. Сама Вилли свернулась уютным калачиком в большом бесформенном кресле напротив шезлонга, закурила Gold Flake и настроилась как следует поболтать. Между ними на столике разместился поднос с кофейной посудой; Вилли закрыла жалюзи на южном окне, и комнату заполнил подводный свет, приятно-прохладный и способствующий доверительному общению.

Джессика вздохнула, улыбнулась, скрестила элегантные щиколотки, закинула длинные белые руки за голову, сцепила пальцы в замок и наконец ответила:

– Здесь прямо как в раю. Можешь мне поверить. А поездка выдалась кошмарной. Бедного Кристофера укачало, Джуди постоянно просилась в уборную, Нора спорила с Анджелой, кому из них сидеть впереди, вдобавок машина перегрелась на том холме – знаешь, на выезде из Ламберхерста…

– Ну, теперь-то вы здесь. А мама сможет приехать лишь на следующей неделе. И Эдвард завтра уезжает в Лондон. Так что мы будем предоставлены себе, если не считать всяких мелких дел. Сегодня мы ужинаем в Хоум-Плейс, но у нас впереди еще много времени.

– Блаженство! – Она смежила тяжелые веки, и в комнате воцарилась тишина, только тикали старинные стоячие часы в холле.

Потом Вилли старательно-нейтральным тоном спросила:

– Как Реймонд?

– Ужасно злится, бедняжка, что я оставила его. Завтра уезжает к тете Лине. По-моему, он совсем не горит желанием.

Последовала еще одна краткая пауза, и Джессика добавила:

– Ей девяносто один, и за исключением полной глухоты, здоровье у нее железное, а я полагаю, тот, кому нечем заниматься с утра до вечера, кроме как есть четыре раза в день и тиранить прислугу, вряд ли страдает от усталости.

– Но ведь она, кажется, предана Реймонду?

– Она его обожает. Но есть и еще один злополучный племянник – тот самый, который эмигрировал в Канаду и которого она предпочла бы Реймонду.

– Полагаю, – деликатно начала Вилли, – что когда она… все, видимо, изменится?

– Ох, дорогая, вряд ли это будет означать хоть что-нибудь. Как только Реймонду в руки попадают деньги, неважно, сколько, он замышляет какой-нибудь ужасный проект, для которого требуется гораздо большая сумма, чем та, которой он располагает, а затем, естественно, у него ничего не ладится, потому что денег с самого начала было недостаточно. Я имею в виду эту его идею пансиона для собак, хозяева которых уезжают куда-нибудь. Он совершенно упустил из виду, что большую часть года люди живут дома, а потом в августе уезжают все разом, и конечно, строительство отдельных будок обошлось в целое состояние, и даже при этом у нас в каждой комнате жило по собаке, а за зиму все будки отсырели, начали гнить и были уже непригодны для животных. Так что смерти тети Лины я на самом деле жду с ужасом. Реймонд положительно ненавидит свою нынешнюю работу, он готов на все, лишь бы от нее отделаться. – Она очаровательно и терпеливо улыбнулась и добавила: – Но другие варианты пугают меня еще больше.

– Он невыносим!

– Да, невыносим, но он отец моих детей. И умеет порой быть кротким ягненком.

Это свойство Вилли приписывала обаянию, которому была приучена не доверять; с точки зрения их матери, обаяние было синонимом никчемности. Леди Райдал не доверяла Эдварду как раз из-за его обаяния, а его состоятельность, в отличие от Реймонда, была подпорчена тем, что деньги он заработал торговлей, – ситуация, потребовавшая от нее проявления той самой широты взглядов, на которую она всегда претендовала. Однако Эдвард, даже не прилагая особых стараний, очаровал ее, в чем Реймонд потерпел полный крах. И поскольку леди Райдал в любом случае не возлагала на Вилли таких больших надежд, как на Джессику, Эдвард устроил ее в роли зятя. А ее разочарование обрушилось всей тяжестью на бедняжку Джессику. Глядя на сестру, которой в юности она так завидовала, Вилли ощущала прилив любви, жалости и сентиментальности. Джессика была такой худенькой; ее белое, как у прерафаэлитов, лицо, которое слегка оттенял свет, пробивающийся сквозь зеленые жалюзи в гостиной, осунулось от усталости: под глазами залегли серые тени, щеки под высокими скулами стали впалыми, тонкие морщинки проступили по обе стороны бледных скульптурных губ, а ее бедные, некогда прекрасные руки, выглядели натруженными, погрубели от стирки, стряпни и…