Она открывает и неверяще смотрит на два обручальных кольца.

Просто тонкий золотой ободок.

И в том же гнезде почти такой же, но с тремя бриллиантами.

— Зачем два?

Логичный вопрос.

— Первое я купил больше года назад. Как только развелся с Лизой.

— Что? Когда ты с ней развелся?

Да, знаю. Идиота кусок. Надо было сразу сказать ей прямо, а не ходить вокруг да около.

— Мы подали заявление еще до первой нашей с тобой ночи. А официально нас развели буквально в тот день, когда… неважно. Давно. А второе я купил, когда узнал, что Даша — моя дочь. Три бриллианта — это мы трое: она, ты и я. Все вместе.

Слишком долго она колеблется, томительные секунды и так растянулись для меня в невыносимое ожидание. Поэтому я просто пришпиливаю ее руку к кровати и надеваю на безымянный пальчик чертовы кольца. Оба. И в то же мгновение слышу ее тихое «да».

Не-е-ет, ты не будешь плакать сейчас, любимая. Точно не сейчас. И точно не от глупых мыслей. Я предпочитаю предоставить тебе другой повод для слез. Счастливый.

У меня нет больше сил терпеть.

И она взвивается ослепительно прекрасной для моих глаз дугой, когда я врываюсь в нее. Прости, любимая, я еще наверстаю. Я еще зацелую-заласкаю-занежу-заобнимаю тебя. Но не прямо сейчас, когда мозг кипит и плавится от ощущения такого желанного тела в руках, от жара, которым она стискивает меня внутри, от плывущего перед глазами марева, из-за которого все происходящее кажется очередным сном, от которого вот-вот снова проснусь в пустой кровати.

Мне столько раз снился этот сводящий с ума аромат, эти опутавшие меня локоны-ноги-руки, эти стремительные, резкие и тут же плавные, тягучие толчки в глубине ее тела, эти призывно торчащие тугие горошины сосков, требовательно тыкающиеся в рот. Я столько раз просыпался в липком поту, кляня память своего своенравного члена, что не желал реагировать ни на один призывный женский взгляд и безучастно притворялся дохлым червяком, лишь занимающим место в нижнем белье. Я столько сдерживал его же, рвущегося в бой в последние недели, и уговаривал потерпеть, подождать, не спешить, не напортачить, что сейчас мы с ним просто не можем остановиться.

Мы дома. Мы в единственном месте, где нам надо быть, где мы должны быть, где мы должны оставаться на веки вечные. В этой тесноте, в центре взрывающейся сверхновой, в этой кипящей лаве, от искр которой вот-вот заполыхает новая, ни разу не использованная кровать. Боюсь, нам скоро придется ее поменять. А потом менять следующую, и очередную, что так же быстро придет в негодность от слишком интенсивного ее использования. Потому что я буду искать и находить любую свободную минуту на то, чтобы вновь и вновь вытравить собой память о всех тех, кто прикасался к моему, всех тех, кто посмел вкусить моего, ослепнуть от вида этого сокровища. Моего сокровища. Моей женщины. Только моей.

Где-то на задворках сознания прорезавшийся отцовский инстинкт требует тишины. И я давлюсь глухим рычанием, сдерживаю рвущиеся стоны и затыкаю жадными поцелуями ее всхлипы. Нежные руки порхают над моей спиной, едва дотрагиваясь. Но каждое легкое касание прожигает шкуру до костей, оставляет неизгладимые печати моей принадлежности этой женщине.

И надо разобраться с еще одним недоразумением. Ответственность за которое полностью на моих плечах.

— Я люблю тебя, моя самая глупая в мире женщина. Влюбился с первого взгляда. А потом так и не смог разлюбить. Очень старался. Но не смог.

Слова ничто по сравнению с тем, что я чувствую сейчас, сцеловывая соленые дорожки с ее щек.

— Скажи мне это еще раз. Пожалуйста, — сквозь слезы просит она.

— Что я тебя люблю?

— Нет, что я твоя дура.

— Моя. Только моя.

— Твоя, — соглашается она. — Твоя дура. И я очень люблю тебя, мой мужчина-ураган.

Она дрожит в моих руках. Но это уже не страх, а такая знакомая и такая почти позабытая дрожь ее наслаждения, что смывает с нас обоих горечь и пепел прошедших дней разлуки. И я, как безумный серфер, не боящийся гигантской океанской волны, лишь гребу и гребу на самую ее вершину, чтобы рухнуть в сокрушающий водоворот тщательно приглушаемого «О-о-о» вместе с ней.

И разбиться на миллиарды новых звезд и черных дыр, излиться досуха, обнажить наизнанку свое нутро, умереть, почувствовать себя мифическим фениксом, что сгорает дотла и тут же возрождается обновленным, переформатированным, совершенно другим человеком — мужчиной, покорившим свой космос.

Мы оба тяжело дышим, как два марафонца, только что взбежавшие на вершину Олимпа. Ее глаза закрыты, а на губах расцветает робкая улыбка.

— И что тебя так развеселило? — спрашиваю я, проходясь поцелуями по линии подбородка.

Она слегка запрокидывает голову, предоставляя лучший доступ к шее, и шепчет:

— Я чувствую себя девственницей, впервые занимавшейся любовью.

Я понимаю, о чем она говорит. Потому что чувствую примерно то же самое. И торжественно обещаю:

— Любимая, больше никакого секса в нашей жизни. Ни-ко-гда. И если тебя кто-то спросит, так и отвечай — «сексом мы не занимаемся». Потому что мы будем заниматься только любовью.

— Ага. Агу. Ага.

— Ой, Дашка проснулась!

Спасибо, дочка, солнышко мое золотое. На самое главное нам как раз хватило.

— Блин! Данил, мы же на кухне вино разлили! А вдруг пятна останутся?

Спасибо, генацвале, дорогой ты мой. Самое главное я услышал.

А на все остальное у нас впереди целая жизнь.

Почему я раньше была такой дурой и боялась этого чувства?

Неужели только из-за того, что один идиот задел мое эго? Тот самый, который назвал малолеткой и послал в грубой форме.

Спасибо тебе, добрый человек.

И тебе, Володя, тоже спасибо.

Если бы не вы, наверное, я бы не ценила так то, что есть у меня сейчас.

Наверное, я бы не замирала от восторга от самых обыденных вещей: звуки плещущегося под душем Данила, запах нашего первого совместного завтрака, неспешная прогулка втроем по набережной в сгущающихся сентябрьских сумерках, тихая беседа во время сна малышки и молчание, наполненное разговором наших душ.

— Почему ты не в Москве? — спрашиваю я, нежась в крепких объятиях ранним утром.

— А что мне там делать? — лениво спрашивает он, наматывая мой локон на палец.

— Как что? Работать, — удивляюсь я.

— Я в отпуске, это раз. И я уволился, это два, — пожимает он плечами, которые я загладила, зацеловала и даже пару раз куснула совсем недавно.

Ох, как это уволился?

Очевидно, мой вопрос столь явственно читается на лице, что он продолжает, не забывая оглаживать, куда дотягивается его рука. А дотягивается она почти везде. И мысли путаются, мешая думать.