— Как тебе на свободе? — поинтересовался я как-то, позвонив.

— Старик, — веско ответил Крылов, и я словно увидел его печальный, черный вороний глаз. — Свобода в больших количествах называется одиночеством.

Надо сегодня же позвонить!

Строгий мужчина маячит в трибуне, путаясь в падежах, — и я проникаюсь к нему нежданным сочувствием: как же он старается, очкастый, как симулирует полет мысли, как отрабатывает свой кусочек хлеба! Признавайся, очкастый, ты тоже Коняхин?

Вычерпав котелок своих банальностей, очкарик с видимым облегчением выходит из трибуны под вежливое похлопывание партерных, а входит в нее грузный негр. Бубуканье начинается снова — на двух языках, с переводом. Я уже не знаю, сколько времени сижу в этом зале, глаза мои неудержимо слипаются, и, благодарный армейской выучке, я засыпаю, как на политзанятиях, — без храпа, с гордо поднятой головой.

Иногда сознание мое субмариной всплывает на поверхность; в эти секунды я различаю то упитанного негра, то женщину с вавилоном на голове, то алую полосу транспаранта. При очередном всплытии в зале раздаются какие-то особые, искренние аплодисменты, и я понимаю, что собрание закончено.

Выйдя из зала, на поролоновых ногах бреду опять в туалет — нельзя же выходить на улицу с такой физиономией! Приведя себя в чувство, уставляюсь на часы: почти шесть. Был бы пообедавши, мотанул бы сейчас в библиотеку, а так — конечно, домой. Голод уже прошел, оставив после себя резь в животе и слабость.

Размазанный по поручню, два века ползу в родные пенаты. После разгрузки угля зимой езда в нашем автобусе — самая тяжелая физическая работа из всех, которые я знаю. Выпустят меня из этой братской могилы — или как?

Вот моя деревня, вот мой дом родной, пятиэтажный, без лифта и перспектив. Говорят, через два года прокопают сюда метро — и наши обменные акции сразу поднимутся на несколько пунктов.

Чудище выбегает из комнаты с зажатой в кулаке обезьянкой. Лапа у обезьянки висит на веревочке, но сегодня нашей девочке повезло, воспитательного процесса не будет — все мои локаторы и антенны направлены на кухню, чтобы по кастрюльному звону и напору воды определить Иркино настроение. Три года семейной жизни утончают человеческую наблюдательность до недоступной холостякам остроты.

— Привет, — говорю я, входя, голосом нейтральным, равно готовым и к труду, и к обороне.

— Привет, — отвечает Ирка таким же неопределенным тоном.

— Купил лампочку, — сообщаю я. В зависимости от желания это можно понять и как «исправляюсь», и как «подавись ты своей лампочкой!».

Тонкая французская игра.

— Хорошо, — говорит Ирка. (То ли «спасибо, молодец» — то ли «плевать мне, чего ты там купил!») — Есть будешь?

Слава богу. Кажется, война закончена.

Окончательное примирение происходит за ужином. Ирка говорит, что она плохая жена и совсем обо мне не заботится — как я только терплю ее с ее характером? Нет-нет, она самая лучшая из моих жен, и я завтра же велю казнить половину гарема, и буду любить только ее, и остаток жизни посвящу борьбе с удлинителем.

Даже Чудище с ее нагловатыми претензиями не мешает нашему воркованию.

Поев, я на радостях иду в ванную и засучив рукава начинаю сверлить дырки в стене: то-то будет женушке праздник, когда корыто перестанет падать ей на голову, а повиснет на крючках, как у людей!

Праздника не получается. Вторая дырка оказывается в неудобном месте, упираться в дрель приходится левой рукой, а под штукатуркой обнаруживается какой-то сверхпрочный материал. Начинаю орудовать пробойником — на грохот прибегает Ирка, а Чудище прячется под стол. Только успеваю подумать о том, как живописно выгляжу — прямо модель для монумента «Освобожденный труд», — как пробойник вырывается из плоскогубцев и, просвистев мимо меня, чуть не втыкается в стенку напротив. Нервы у меня сдают, и я ору дурным голосом, чтобы у меня не стояли над душой и уходили подобру-поздорову, пока я не поубивал всех пробойником к чертовой матери.

Дырку я, конечно, добиваю — когда мне попадает шлея под хвост, я способен на подвиг — но найти дюбелей уже не могу. Эти сволочи попадались мне под руку всякий раз, когда я искал сверла! Коридор, ванная и туалет превращаются в склады, наружу вываливаются самые затейливые предметы, — все что угодно, кроме дюбелей. Через пять минут, наущаемый сатаной, я решаю сделать дюбельки самостоятельно.

Папа Карло из меня аховый, но самолюбие дороже. Вбиваю дюбельки в стенку, торжественно берусь за дрель и рассыпаю деревяшечки в прах. Карамба! Тысяча чертей!

Я швыряю инструменты в ящик; я знаю, что потом опять буду полдня искать какой-нибудь шуруп, но аккуратничать сейчас выше моих сил. В понедельник — купить дюбелей! Сейчас же записать: пуд дюбелей, чтобы по гроб жизни…

На кухне — изведение дефицитного продукта и читка вслух. Под шумок, дрожащими после сверления руками, беру тетрадку и переселяюсь в комнату. Надо обязательно осилить сегодня эту сучью «поступь» — завтра времени на это не будет. Ах ты… Забыл! Я хватаю телефонную трубку, и руки у меня дрожат уже не от сверления: неужели пропустил?.. Не прощу себе, не прощу!

— А, привет, — отрывисто говорит Лев Яковлевич.