Впрочем, пауза длилась недолго, и никакого вмешательства с моей стороны не понадобилось. Вася одичало забился в угол стола, сычом посматривая на несколько приунывшую компанию, зато Инга, почистив перышки после недавней перепалки, одарила всех ослепительной улыбкой и, обратившись взором то ли ко мне — хоть и в приспущенных панталонах, но всё же мужчине, — то ли ко всему убереженному ею от злостных посягательств русскому народу, воскликнула с залихватской удалью, бесшабашностью и далее по списку:

— Наливай!

Солнце, пальмы, де-Мальорка!

Глядь — уже деревня Горка…

(Из наблюдений фенолога)

А, каково звучит! Пальма. Де. Мальорка. Пальма… Словно наяву вижу сказочный мир райских кущей, девственной флоры, шоколадных «баунти» с белоснежной мякотью кокоса и себя — умиротворенно распластавшимся на плоту, что медленно скользит по целлулоидной глади высосанного из пальца рекламного ролика. Де… Ну тут уж и вовсе ничего не могу поделать с собой — настолько притягательна искусительная сила изящной словесности, помимо моей воли диктующая разъять единое географическое название, в котором шоколадно-кокосовыми обертонами звучат по отдельности не только ключевые слова, но даже соединяющая их частица; и вот уже «де» существует самостоятельно и, обгоняя зачарованную литературой мысль, норовит подмять под себя дремлющее на плоту сознание, что мне, конечно, не нравится, поэтому в селекционном азарте я скрещиваю эту непослушную частицу с девственной флорой, чтобы затем, дабы показать, кто в доме хозяин, расслабленно протянуть с плота руку и оборвать эту негодницу вместе с растущими вдоль берега в устье реки благоуханными цветами шафрана, чьи распустившиеся бледно-фиолетовые головки напоминают по форме лилию, а по величине — маленький тюльпан; так, скрываясь под личиной романтического героя, мечтательного юноши, совершающего в томном ботаническом упоении акт дефлорации, я указываю этой ершистой частице ее законное место, а сам, как ни в чем не бывало, закрываю глаза и, внимательно вслушиваясь в еле уловимые шорохи природы, продолжаю плыть себе дальше. Мальорка… И мне кажется, будто я слышу откуда-то издалека нечто неуловимо знакомое, какое-то невообразимо пленительное звучание дивной мелодии с едва узнаваемыми переливами взволнованного человеческого голоса, который медленно, но верно приближается и вот уже достигает моего слуха настолько, что я отчетливо начинаю различать отдельные слова, а вскоре замечаю и сам родниковый источник, издающий этот божественно-чарующий напев, — возлежащую на изумрудном травяном ложе хрупкую девушку с ангельским личиком невинной аборигенки, что увлеченно плетет свадебный миртовый венок с вкрапленными в него роскошными бутонами белых роз и при этом трепетно напевает разлегшемуся на плоту в сладкой истоме незнакомцу старинную обрядовую песню невест с Балеарских островов: «Тра-ля-ля… ишь чего надумал… тра-ля-ля… конкистадор ты моржовый!., тра-ля-ля… а шиш с маслом не хочешь?., тра-ля-ля… вместо дефлорации!., тра-ля-ля»… Просто ласкающая музыка слов! Волнующая поэзия звуков!

Не спорю, и у нас есть свои музыкально-поэтические вершины, скажем, Ытык-Кюёль или Талдыкудук. Красиво, конечно, но уж больно как-то аскетично звучит, с каким-то демонстративным небрежением к утонченным формам, изяществу стиля, достигаемым с помощью таких пустячных мелочей, как апостроф, дефис или частица «де». Вслушайтесь: Виконт де Бражелон! Граф де Пейрак! Дон Сезар де Базан! А теперь: боярин Шуйский… А можно еще короче — «эй, мужчина!» Согласен — скромность украшает человека. Но не до такой же степени! Впрочем, зачем мужчине Шуйскому — к тому же потомку Александра Невского — какие-то нарочитые излишества, когда он и так уже родовитый олигарх!

И тут я будто слышу голоса сознательных граждан, принимающихся меня распекать: «Нуты, прямо, как малое дитя. Не понимаешь, что ли? Время было такое: Антанта, белоказаки, ГОЭЛРО, Беломорско-Балтийский канал имени товарища И. В. Сталина, война, восстановление разрушенного хозяйства, подъем целины, потом уже „холодная война“, БАМ, освоение космического пространства… Теперь вот на нашу голову — международный терроризм. Сам понимаешь — не до изысков. Как тут за собой уследить!»

А ведь и верно, думаю я, какая может быть изысканность, когда мы, охваченные манией созидания, навязчивым неистовством в достижении судьбоносных свершений, с таким самозабвением принялись за возведение несбыточного воздушного замка, оказавшегося на поверку коммунальным бараком с ограниченным числом мест общего пользования, что совершенно утратили интерес к личной гигиене. Со спартанским высокомерием к житейским удобствам мы обустроили свой быт так, словно хотели этим сказать, что на самом деле он для нас не имеет ровным счетом никакого значения, нам бы на ночлег лишь где-нибудь притулиться, чтобы завтра, с первыми петухами заступив на ударную вахту, вновь с головой окунуться в бездонный океан великих замыслов на благо процветания Отчизны. И не то чтобы мы уж совсем махнули на себя рукой, — дескать, что я всё о себе да о себе, ты-то как, мама родная? ведь у меня, кроме заботы о тебе, «и нету других забот!» — но всё же при таком самоотречении внешний облик свой, конечно, изрядно запустили. Профилактикой здоровья — не занимаемся, лечимся — кое-как, когда уж совсем приспичит, социально-культурные нужды справляем от раза к разу, да и то — где придется, преимущественно в чужих подъездах, — а что делать? ведь краса и гордость наша — Большой театр — в жутком запустении. И когда, вдосталь наевшись трудовыми подвигами, мы обращаемся с присущей нам деликатностью к маме, — мол, мамань, что за дела такие? доколе будет длиться эта нескончаемая радость нашего беззаботного детства, патриотической зрелости и почетного увядания? — она смотрит на нас затравленным, жалостливым взглядом потасканной профурсетки и бормочет дрожащими губами: «Ну виноватая я, но это всё в прошлом, теперь всё будет по-другому, процесс пошел». И он действительно пошел, да так лихо, что через короткое время, оглянувшись по сторонам и не заметив рядом с собой из братьев и сестер наших младших никого, кроме быстро повзрослевшей сестрицы Чечни, на матово-гладком лице которой уже зримо проступала свойственная многим южным девушкам полоска мужественных усов, — мы снова с протянутой рукой обращаемся к маме с нижайшей просьбой как-то пособить нашему унылому существованию, на что маманя, утирая от многотрудного присмотра за нами выступившую на лбу испарину, недоуменно голосит: «Ей-богу, не пойму я вас. Я им про Фому, а они мне про Ерему! Что вы всё одно и то же талдычите? Вон ПАСЕ, ООН и ВТО опять интригуют против вашей мамочки, стращают ее бодливой козой. Так неужели вы допустите, чтобы меня в такой циничной форме унижали?» — «Да ни в жисть, — мгновенно трезвея и приосаниваясь, клянемся мы дружно. — Руки прочь от нашей матери! Не дадим маманю на растерзание!» От таких слов у мамы теплеет взгляд, разглаживаются морщинки, добреет лицо, и вся она становится будто моложе, да и мы, гордые намерением исполнить свой сыновний долг, забываем причину былой перебранки, понимая, что не время сейчас сводить счеты, ведь маме в который раз угрожают отлучением от европейского дома, и даже что-то там поговаривают про экономические санкции. Естественно, в такой момент мы не отваживаемся ее тревожить, но говорим себе: «Как только страсти с ПАСЕ потихоньку улягутся, мы обязательно вернемся к наболевшему вопросу». И вот когда такое затишье внезапно наступает, и мы вновь готовы серьезно переговорить с матушкой, то, как на грех, теперь уже какой-нибудь Европейский суд по правам человека, ОБСЕ или Парижский клуб привязывается как банный лист со своими наставлениями о правилах приличия. Ну а мы — тут как тут: «Палачи! Ну а на сей раз чем вам не угодила наша бедная полупарализованная матушка?» И так до следующего раза.