– Получается, что мы теперь за ними след в след пойдем. – Родыгин присел на корточки, разглядывая кострище, и вдруг насторожился: – Слышите?

Прислушались. Действительно, непонятно, откуда доносились неясные звуки – то ли стоны, то ли вздохи. Может, показалось? Нет, они становились громче, обрывались и возникали снова. Быстро прихватив винтовки, все двинулись на эти странные звуки. Далеко идти не пришлось: в низинке, почти рядом с кострищем, увидели срубленные молодые елки, наваленные как попало одна на другую. Раскидали их и остолбенели – под елками лежал человек. Прижимал к животу двумя руками бурый лоскут, оторванный от рубахи, и смотрел широко раскрытыми глазами вверх, в небо. Казалось, что он не видит людей, нашедших его, даже головы не повернул, как лежал, так и продолжал лежать.

– Ты кто? – наклонился над ним Родыгин. – Как здесь оказался? Ранен?

Человек отозвался не сразу. Сначала пошевелился, попытавшись поднять голову, но сил не хватило, он закрыл глаза, с трудом сглотнул тугой комок и кадык на его шее дернулся вниз-вверх. Губы в засохшей сукровице чуть раздвинулись и прошелестел слабый шепот:

– Пить, ради Христа…

– Если в живот ранен, пить ему нельзя, – предостерег Звонарев.

Родыгин наклонился еще ниже, развел человеку руки, сложенные на животе, приподнял лоскут и снова положил его. Покачал головой:

– Можно пить, неси фляжку. У него кишки наружу торчат, все равно умрет, никакая медицина не вылечит, а мы тем более. Пусть напьется. Ты кто? Говорить можешь? Слышишь меня?

– Пить… Дайте…

– Архаровец это, который у Емельяна в подручных. Емельян подручных себе набрал, которые поотчаянней, вот они ко мне и приезжали за Любимцевым. Зовут его Анисимом. Видно, какую-то добычу не поделили, вот и огреб картечи на все пузо. Давай попытаем, может, про Любимцева скажет. – Федор подошел ближе, спросил: – Где Любимцев, его дальше повезли, живой он?

– Пить…

Появился с фляжкой Звонарев. Глотнув воды, Анисим поперхнулся, закашлялся и бурый лоскут на животе стал краснеть. Все-таки отдышался, осилил еще несколько глотков и быстро, проглатывая слова, видно, боялся, что не успеет, выговорил:

– Бежать он меня подговорил… Денег обещал много… Купился я… Подслушали и в живот жахнули… Думали, мертвый, не добили… Дальше его повезли… Меня кинули… Спасите, жить хочу… Пить…

Снова жадно глотал воду из фляжки – и лоскут прямо на глазах напитывался кровью.

– Картина ясная. – Родыгин отряхнул руки, словно они были у него в чем-то измазаны, и выпрямился. – Пошел Денис Афанасьевич ва-банк, но не повезло, как говорится, звезды не сошлись. Жаль…

– С этим-то что делать будем? – Звонарев кивнул на Анисима.

– А ничего не будем делать. Разве что перевязать… Хотя толку… Перевязывай, если хочешь, бинты у меня в сумке.

Но Звонарев за бинтами не пошел и перевязывать Анисима не стал. Отправился собирать хворост и разводить костер. Задели его слова Родыгина о том, что Денис Афанасьевич пошел ва-банк, послышалось ему в них какое-то отстраненное равнодушие, даже осуждение. Сам он искренне переживал все это время, думая об Ангелине и о несчастном Денисе Афанасьевиче, и чем больше думал, тем они становились ему роднее, и он клялся самому себе, что сделает все возможное и невозможное – лишь бы они снова оказались вместе, лишь бы не случилось несчастья. Вспоминая Ангелину, сразу же слышал ее смех, видел, как она улыбается, и хотелось, чтобы это продолжалось как можно дольше, но голос Грехова, прозвучавший так неожиданно, что заставил вздрогнуть, вернул к реальности. Грехов кричал из ельника:

– Все, отмучился, бедняга! Давайте хоть похороним, тварь Божья все-таки, хоть и заблудшая!

Спорить никто не стал, и Анисима похоронили, вырыв в сухом песке неглубокую могилу. Лицо ему накрыли кровяным лоскутом, которым он зажимал рану.

3

«Голубь ты мой сизый, государев ты слуга занюханный, погоди, родимый, дай отсюда выбраться, я тебе такую выволочку устрою, будешь у меня зубами колья из земли вытаскивать!» – И еще всяческие иные слова, обидные и даже ругательные, придумывал Фадей Фадеевич, адресуя их чарынскому уряднику, который, без сомнения, икал этой ночью без всякого перерыва. И хотя понимал, конечно, губернский чиновник Кологривцев, что ругать сейчас нерасторопного урядника глупо и бесполезно, но до того был сердит, что остановиться не мог. Это надо же быть таким полоротым и абсолютно не иметь полицейского нюха, чтобы не догадаться и не выяснить: никому не известная деревня, в казенных бумагах не обозначенная, не просто сама по себе живет, общим порядкам не подчиняясь, она еще и законы свои установила – воровские и разбойные. Теперь он в этом не сомневался, а внезапный отъезд из деревни Емельяна, когда тот кинулся вместе с неизвестными всадниками сломя голову и непонятно куда, окончательно убедил Фадея Фадеевича – надо готовиться к худшему. Об этом и рассказал без утайки Лунегову, Фролу и Миронычу. А дальше выдал инструкцию: по одному никуда не ходить, дальше избы старосты не отлучаться, ружья держать под рукой и спать теперь по очереди, чтобы кто-нибудь обязательно бодрствовал и слушал – не крадутся ли в сени незваные гости. Для себя же твердо решил, что сразу же, как появится Емельян, объявит ему, что дело свое они сделали и отбывают домой. Пусть думает, что ничего о его темных делах не узнали.

Чиновником Фадей Фадеевич Кологривцев всегда был добросовестным, за что и ценил его губернатор, давая самые сложные и деликатные поручения, и по причине этой добросовестности не мог он позволить себе покинуть деревню, не выяснив до конца, для обстоятельного доклада, полную картину происходящего здесь. Многое еще оставалось для него неясным. Поэтому, дождавшись ночи, убедившись, что Лунегов не спит, а бодро несет караульную службу, он неслышно скользнул к двери, собираясь выйти на улицу. Уже взялся за скобу, когда услышал шепот Фрола:

– Возьми меня, Фадей Фадеевич, я бывалый.

– Здесь оставайся, нужнее будешь. А я один, так сподручней, шуму меньше.

И вышел из сеней, беззвучно, как тень.

Ночь выдалась без луны, без звезд, темная до непроницаемости, хоть на ощупь иди. Фадей Фадеевич так и пошел, вытянув перед собой руки. Но скоро глаза обвыклись, из темноты выступили мутные, едва различимые очертания изб, заборов, и он прибавил шаг. Дорога недлинная, вот и избенка, в которой отлеживался под верстаком и приходил в себя Гордей. Странный человек, как говорится, не от мира сего, а получилось, что именно в этот мир, в самую неприглядную середку и запихали, сердешного, да еще и бьют время от времени. «Ничего, – думал Фадей Фадеевич, – как-нибудь удастся извернуться и захватить его с собой, иначе он тут долго не протянет…»

Задумавшись, забыл Фадей Фадеевич об осторожности, не оглянулся, не прислушался, прямиком к двери. И будто землю из-под ног вышибли. От крепкого удара в затылок дыхание пресеклось, в глазах запрыгали разноцветные кругляши, и он потерял сознание, словно выпал на время неизвестно куда. Очнулся, когда услышал голоса, казалось, что они звучат где-то далеко-далеко, и по этой причине нельзя разобрать ни одного слова. Пошевелился и понял, что крепко и умело связан – по рукам и по ногам. Подождал, собираясь с силами, и открыл глаза. В избенке у Гордея было светло, горели сразу четыре свечки, выставленные в ряд на верстаке, и толпились люди, без опаски разговаривая между собой – громко, в полный голос. Фадей Фадеевич закрыл глаза, пытаясь прислушаться и понять, о чем говорят, но тут же получил пинок в бок и окрик: