— Я ведь и не говорю ничего про Катю. Она королева, — соглашался Андрей Петрович, — но Варя…

— Варя своим постоянным движением, суетой, громким голосом и смехом, признаюсь, как-то раздражительно действует на меня, — перебивала мужа Александра Семеновна, — тогда как спокойная, живая, разговорчивая, веселая Катя только успокаивает. Вот ее действительно все бы слушала, она так прекрасно умеет рассказывать.

Наконец окончила свое образование и Варя, оставившая по себе память нескольким поколениям воспитанниц. Про нее долго ходили всевозможные рассказы. Говорили, что она принимала участие во всех шалостях больших и маленьких воспитанниц, что она никогда никому не отказывала в услуге и помощи словом и делом, что она была вожаком в самых смелых и рискованных предприятиях и что ее все любили, хотя и называли «сорвиголова».

Александра Семеновна и Андрей Петрович Талызины и слышать не хотели, чтобы Катя и Варя поступили на места. Когда в первый раз зашла речь о близком выходе сестер из института и Марина Федоровна высказала свое предположение насчет места для Кати, старушка обиделась.

— Разве у них нет дома? — спросила она, строго посмотрев на Марину Федоровну.

— Есть, — ответила Марина Федоровна. — Ваш дом им дом родной, это они знают, но на ваших руках их мать и брат, и столько лет вы заботились о них самих, что теперь их черед позаботиться о том, чтобы покоить вас и облегчить ваши заботы.

— Напрасно вы так думаете, нам от них нет никакого беспокойства, — сказала Александра Семеновна серьезно. — Анна Францевна имеет свою маленькую пенсию и никаких требований. Ее как будто и в доме нет. Лева — славный и спокойный мальчик. Он нас забавляет, а эти девочки будут моими помощницами. Мы, Бог даст, и пристроим их.

— Да, но если они не пристроятся, не могут же они всегда оставаться у вас.

— Отчего же? — спросила Александра Семеновна с удивлением.

Марина Федоровна ответила не сразу. Александра Семеновна, выждав минуту, продолжала:

— Я и не говорю навсегда, пусть они вернутся к нам на год, на два. Отдохнут, повеселятся, людей посмотрят и себя покажут. А там, если моим планам не суждено осуществиться, будет время подумать…

— Я бы думала по-другому Александра Семеновна. Если им надо когда-нибудь поступать на место, то лучше теперь, нежели после. Теперь и пристроить их легче, и им легче от дела прямо к делу. Дома они познакомятся с удовольствиями. У них явятся новые интересы, и тогда расстаться со свободой им будет гораздо труднее…

Александра Семеновна только покачала головой.

— Душа моя, — говорила Марина Федоровна в тот вечер Кате, — Андрей Петрович не вечен. Ну, представь себе, что если его не станет, и Александра Семеновна очутится почти в таком же положении, как твоя мама? Кто о ней тогда позаботится? Кто успокоит ее? Кто доставит ей возможность жить, сравнительно, конечно, с теми же удобствами как теперь? Кто воспитает тогда вашего маленького брата? Что вы станете тогда делать? Я думаю, тебе надо поговорить хорошенько с Андреем Петровичем и Александрой Семеновной и убедить их в необходимости того, чтобы тебе поступить на место. Случай, который представляется тебе теперь, может никогда более не повториться. Вадимовы, о которых я говорю, люди с огромными средствами и предлагают гувернантке большое содержание. Они много путешествуют. Летом переезжают из одного имения в другое, так что тебе удалось бы побывать и на севере, и на юге, а на зиму они едут за границу, в Италию. Ведь такое счастье не всякому дается. Они живут открыто, принимают цвет общества. Подумай, сколько нового ты увидишь и услышишь, сколько впечатлений получишь. И как это было бы полезно тебе! У них одна дочь, девочка тринадцати лет…

В первое после этого разговора посещение Талызиных Катя долго говорила с матерью, потом вошла в комнату Александры Семеновны.

— Александра Семеновна, — сказала она, — благословите меня поступить на место. Вадимовы предлагают три тысячи пятьсот рублей ассигнациями в год. Ведь это капитал! Я могу заработать для мамы три тысячи рублей. Подумайте, можно ли отказаться от этого?

— По-моему, тебе было бы гораздо лучше отдохнуть сперва немного. Поживи хотя бы год с нами, с матерью, которая не наглядится на тебя, и тогда, с Богом, поступай на место, если мы тебе надоели, — ответила с неудовольствием Александра Семеновна.

— Дорогая моя! — воскликнула Катя, обнимая и целуя старушку. — Надоели! Вы сами знаете, что это неправда. Не надоели, а я… Я могу зарабатывать и присылать маме три тысячи каждый год. Я сплю и вижу теперь это счастье. Тридцать новеньких сторублевых бумажек каждый год, и еще мне останется пятьсот рублей. Чего только я не накуплю всем на них за границей. Разрешите, чтобы я со спокойным сердцем могла сказать Марине Федоровне, что с благодарностью принимаю место, о котором она хлопотала для меня. Мама уже благословила меня.

— Это Марина Федоровна все мутит, — сказала с досадой Александра Семеновна. — Стыдно ей! У нее совсем жалости нет к детям!

Однако после долгих толков было решено, с общего согласия, что Катя может принять предложение мадемуазель Милькеевой.

Шестнадцатого июня, вечером, Марина Федоровна стояла в своей комнате перед новым, открытым чемоданом. У чемодана стояла на коленях Катя.

— На дорогу, на дорогу отложи еще по одной, чтобы не пришлось открывать чемодан до места, — говорила Марина Федоровна.

— Я уж отложила по три всего, — ответила Катя, поднимая на Марину Федоровну свое прелестное лицо. — Достаточно, право.

— Эту фланель также возьми в мешок, — продолжала Марина Федоровна, вытаскивая из чемодана только что положенный туда Катей кусок белой ткани. — Вдруг, сохрани Бог, простудишься, горло заболит. И коробочку туда же, это пеперменты [121]. Корсета, смотри, не снимай. В корсете гораздо легче ехать. Новенький спрячь, а этот надень. Белое платье дай сюда и пояс тоже. Положим все тут, сверху, чтобы было под рукой, когда приедешь.

Марина Федоровна подавала вещи, Катя сама все укладывала.

— Не так! Сомнешь. Вот смотри, если ты положишь таким образом, никогда не сомнется, — говорила Марина Федоровна, переворачивая и перекладывая то одну, то другую вещь.

Когда все было уложено в чемодан, Марина Федоровна уложила собственноручно отложенные на дорогу вещи в ковровый мешок.

— Гребни, мыло, щетки — вот тут, мой друг. Смотри, чтобы не искать потом. А вот здесь капли, горчица, тряпочки, английский пластырь. Одеколону забыли купить, экая досада! Я тебе уложу эту склянку, ничего, что немножко не полная. — Марина Федоровна взяла со своего комода длинный узкий флакон. — Мало ли что может случиться. А шпильки и ножницы забыли? Ах ты, голова!

Марина Федоровна похлопала Катю по плечу.

— Теперь, душа моя, ложись, надо к завтра сил набраться, — сказала она наконец, особенно ласково глядя на раскрасневшуюся от частого нагибания девушку.