Проталкивая раскаленный воздух сквозь жерло, железный мастодонт выплевал огонь. По цепочке подхватывая металлический взрык своего вожака, танки бегло хлестали по древнему, словно вымершему кишлаку. Сотрясались, подпрыгивали длинноствольные гаубицы, пригвожденные острыми сошниками к земле. Одевались на миг плоским облаком пыли. Вздрог земли, полыханье, с неистовой скоростью затихающий свист. Едва уловимые глазом летучие метки уносились в кишлак — и дома глинобитного мира, где воду измеряют глотками, а время — длиной бороды, распухали, вздувались перезрелыми дождевиками, вперебой и наперегонки вызревавшими на гудящей земле. Выворачиваясь наизнанку, превращаясь в клубящийся мелкий помол и ощепье, престарелые башни, дувалы, деревья отрывались от почвы, корней, возносились коричневым прахом, осыпались кусками и крошевом — и туда, к этим кучкам перемолотой глины, как в пещеру из бурого праха, должен был повести разведроту Криницкий.

Кумачов и окрестности были многажды сфотографированы с беспилотников и вертолетов, и Криницкий, склоняясь над картой или горбясь над свежими снимками, как будто бы вставал на место Бога, могущего смешать с землей весь город, но не войти в него, не развалив ни одного жилого дома и не убив в жилых массивах никого. Да, видно, встав на это место, всякий человек с неумолимостью становится ущербным: «бог» из него выходит с тем изъяном, что как людоеду ему можно многое, а как человеку нельзя ничего. Если в чем-то и можем мы стать беспредельно свободными, то только в масштабе и градусе зверства. Зверям и человеку от природы разное дано и тем более разное можно, и когда это разное вдруг перепутывается, то теряешь в себе человека. И ведь многие лезут туда, норовят на верховное место. И Криницкий был сызмальства заворожен красотою оружия, великолепием и мощью мчащихся по полигону, изрыгающих дым и огонь броневых мастодонтов из отцовского танкового батальона, парадами на Красной площади по телевизору, серебристо-стальными лимузинами маршалов, плывущих над чеканными рядами вооруженных сил СССР. «Книга будущих командиров». Александр Македонский, слоны Ганнибала, красно-синие схемы великих сражений, кирасиры, гетайры, гоплиты, гренадеры, Суворов, Брусилов, циклопический Жуков, сокрушенные «тигры» фашистов под Прохоровкой, реактивное пламя «катюш», всесметающее огневое воздаянье Берлину. Немыслимое совершенство современных танков, самолетов, как будто бы предельно приближенных к тем формам, которые были даны рептилиям, рыбам и птицам уже в изначале. Управлять, помыкать этой умной, безжалостной мощью, самовластно водить, подымать, выжимать из окопов солдат и толкать их на самое страшное, заставляя забыть о великом значении собственной жизни, — вот что казалось юному Криницкому единственным достойным ремеслом и единственным стоящим смыслом мужчины.

И вот он сидел на броне, как раджа на слоне, и нутро его переполняла давящая, смрадная мерзость, распухавшая с каждым оборотом колес бэтээра.

Стиснув грани налитого водкой стакана, Лютов молча смотрел в лицо брата, до прожилок знакомое и вместе с тем неуловимо, странно измененное — не то всем временем, прошедшим с той поры, как Го́ра перебрался из России на Донбасс, не то скорей тяжелым, как выворачивание прикипевшего болта, сосредоточенным раздумьем или просто угрюмым ожиданием бойни.

А ведь ты, Гора, ехал сюда за покоем. Чтоб не ползать в грязи да крови. Чтобы дети твои чисто жили. Надо было тебе на Камчатку, к ненцам-оленеводам. Покой… где людей не осталось почти. Где до ближнего и не доплюнешь, потому что слюна на лету замерзает. А где нас много, там найдем, из-за чего друг дружку грызть.

Егор был чисто вылит в отцовскую породу, и, глядя на него, всегда дивился Лютов, сколь много иным сыновьям передается от отцов: тот же выпуклый лоб, те же скулы, тот же крупный разляпистый нос, тот же победоносный оскал рафинадных зубов, те же наглые, шалые голубые глаза, доводящие баб до горячего зуда в нутре (а у Виктора буркалы непонятны в кого, словно кто отвинтил от кровати пару никелированных шариков да и вставил в орбиты: на, пользуйся). Как будто отец и не умер. Верно, это и любят в детях — оставляешь себя, умираешь не весь.

Сын же Лютова, крошечный, пока еще ни на кого и даже в общем-то на человека не похожий, был сейчас в сопредельной России, отделенный от Виктора не большим расстоянием, а особенной плотностью воздуха.

Испытующе глядя друг другу в глаза, братья чокнулись — не стаканами с водкой, а костяшками пальцев, — и получилось: не за встречу, но и не за мертвых, а, скажем так, за обреченных воевать. Оставаться на этой земле.

— Ты смотри, еще свежий. — Лютов медленно выпил стакан и потянул ноздрями аромат бородинского хлеба. — Сегодняшний?

— У нас и автобусы ходят, — усмехнулся Егор, смотря на Лютова с давно уже понятным оттенком собачьей надежды. — Рестораны работают. Извини, пригласить не могу.

— Странно как-то воюете. Кисляки намандячили — чисто родина-мать призвала, а автобусы ходят, люди вон, как я понял, уезжают из города. Городок в три-четыре часа обложить при желании можно — было б только народу у этих в достатке. И я бы сейчас тут с тобой не сидел. Значит, не обложили еще. Это что за «Зарница» такая с малахольным условным противником?

— Сориентировался, прямо как Жуков, — одобрил Егор. — Ты ешь, ешь, — кивнул на шматки снежно-белого сала, ошкуренные луковицы по соседству с черным хлебом и вскрытой банкой магазинных огурцов. — Извини, что не дома… там Натаха тебя по-людски накормила бы. Да уж где нам теперь дома быть?.. Они сперва решили, что нас одним спецназом можно уработать. Прислали сюда тот же «Беркут», ну вроде как штрафбатовцев, чтоб кровью искупили, и нашей, и своей. А мы же все друг друга знаем, «беркутята». И они нам звонят: давайте мы, ребята, в воздух постреляем, а вы нас как будто отгоните. Ну их генералы, конечно, быстро это дело просекли — им же ведь результат подавай, флаг на здании администрации. Прислали как будто каких-то других, но те, знаешь, тоже особо в герои не рвутся. С понятием хлопцы, не твари. Они понимают: тут люди. Они понимают, что в город влезать для них это самоубийство. Мы же как бы не мальчики-зайчики. У нас везде покрышки в несколько рядов. Цистерны с соляркой на въездах. Пока они всю эту горящую резину распихают, мы их три раза в щепки раздолбаем. Короче, встретили мы их… И снова между нами что-то вроде договоренности негласной. Они от Полысаева подъедут, залягут, постреляют в нас немного, и мы в них в том же темпе с блокпостов. На звук все больше бьем да вон по трассерам. Обед по расписанию. Такая вот сидячая война.

— А дальше? — бросил Лютов. — Когда их генералам надоест «туда-сюда-обратно»? Перемалывать станут городишко, как Грозный? Дом за домом срывать, чтоб на главную площадь пройти как по чистому полю. Это вы допускаете?

— Люди тут, — уронил Го́ра, пряча глаза, хорошо понимая и сам, что это никого еще не останавливало.

— Ну а если тут люди, — сказал со старательной отчужденностью Лютов, — так бери белый флаг и маши тем укропам, пока они по городу тяжелым не ударили.