успешной эмоциональной жизни. Способности к критическому восприятию себя: ему не хотелось узнавать, что еще кроется в его натуре. Общительности: не желая, чтобы кто-то узнал, что он натворил, он никогда не говорил об этом ни одной живой душе и сейчас искренне недоумевает, почему откровенничает с ней. И все, что хотя бы отдаленно напоминает умение веселиться: поскольку нет ничего комичнее его вида в маминых панталонах, все смешное с тех пор неотделимо для него от омерзения.

Она сопровождает его рассказ нетерпеливым покачиванием головой.

— Почему вы так интересны самому себе?

— Знаю, — говорит он, — то, что я описываю, ничуть не уникально…

— Если вы намерены произнести речь в защиту размытости границ между полами, то мне это ни к чему. Мне надоели мужчины, твердящие о своей женственности. Очень хочется повстречать мужчину, который заявил бы нечто противоположное. Женственны даже мужланы, чья неотесанность только для того и предназначена, чтобы разминуться с их собственной женственностью.

Он заверяет ее, что не собирается произносить подобных речей.

— Я толкую всего лишь о том, что на свете много одиноких, грустных, испытывающих отвращение к самим себе людей. Некоторые даже женятся и заводят детей…

— …хотя их от этого тошнит?

— Так далеко я бы в своих рассуждениях не заходил.

— Как же далеко вы заходите? Сами вы, по крайней мере, этого избежали.

— Тошноты?

— Брака и отцовства.

— Вам отлично известно, что я холост и бездетен.

Она пожимает плечами.

— Самое время лишний раз в этом убедиться, — объясняет она. — Но какова причина вашего отвращения иного рода? Вы не усматриваете в этом некоторого самодовольства?

— Если вы о моем неутомимом самоанализе, то, возможно, вы правы. Но я позволил содеянному мной вытеснить мои чувства к матери, а в этом, поверьте, никакого самодовольства нет.

— Какова была ее роль, помимо материнства?

— Ровным счетом никакая. Именно поэтому я вышел из заколдованного семейного круга. Я в нем чужой. Я не только осквернил ее, но еще и винил за то, что сам совершил, а ведь она никогда не просила меня проявлять любопытство такого свойства. Она не предлагала мне примерить ее панталоны, не оставляла их на виду, чтобы я их нашел. Она не участвовала в моей непристойной выходке.

— Вы никогда с ней об этом не говорили?

— Что бы я сказал? Твои панталоны меня гнетут, мама. Я надеялся найти вещицу неимоверной ценности, а наткнулся на безделицу, уродство, унылую дешевую тряпку — заношенную, линялую…

— Унылая тряпка? Какая утонченная чувствительность! Надо же умудриться переложить вину с себя на материнский комод! Недаром брат называл вас художником.

— Потешайтесь надо мной, сколько вам угодно. Но дело было не только в уродстве, но и в себялюбии. В его отсутствии у нее. Как могла она натягивать на себя такую дрянь? Она что, считала себя старухой?

— По-вашему, старость уродлива?

— Я этого не говорил. Но у меня было чувство, что она махнула на себя рукой как на привлекательную женщину.

— И тут подсуетились вы с вашим желанием превратиться в похожую на нее, но привлекательную женщину. Напрасно она лишила вас этой возможности. Вы бы почувствовали себя совершенно по-другому, если бы у нее было дорогое шелковое белье?

— Ладно бы я, но почему она не стремилась вселить больше эротического уважения моему отцу? Почему не испытывала его к самой себе?

— Думаю, проявлять его было задачей вашего отца. Сыну не пристало испытывать разочарование вместо отца.

— Почему бы нет?

— Где вам это понять, когда вы стремились почувствовать все возможное отвращение! Сдается мне, вина, которую вы якобы чувствуете за свое прегрешение, играет вторую скрипку по сравнению с вашей гордостью за него.

— Если я таким горжусь, то это можно считать болезнью.

— Вы вот что мне скажите: зачем было, оскорбившись до такой степени видом материнских трусов, все же их натягивать?

Шими вздрагивает. Здесь крайне важен выбор слов.

— На это у меня нет ответа. Вероятно, мне нужно было подвергнуть свое сексуальное любопытство испытанию ужасом, испытать отвращение не только к себе, но и к ней.

— Да, но зачем?

— И на это я не могу ответить. Для некоторых это может быть психологической, даже биологической потребностью. Возможно, это сродни табу. Досюда — и не дальше.

Принцесса молчит.

— Хотелось бы мне знать, — бормочет она, — работает ли это в противоположную сторону.

— В каком смысле?

— Может ли мать испытывать отвращение к своим детям по схожим причинам.

Шими, никогда не имевший детей, отвечает, что не знает.

Но думает он не об этом. Жаль, думает он, что этот разговор не произошел раньше; но чтобы это случилось, ему нужно было познакомиться с Берил Дьюзинбери раньше. Двойное сожаление.

Лучше поздно, чем никогда, услышал он от нее на днях. Так ли это?

Фраза «лучше поздно, чем никогда» всегда казалась ему трагической. Он чует в ней сухую пустыню зря прожитых лет. Но все же предпочтительнее это, чем «лучше никогда, чем слишком поздно» — хотя бы чуть-чуть.

Наступает ее очередь — наступила раньше, но он ее опередил, — но она слишком устала.

Ей пора идти. Настя отведет ее домой.

— Встретимся завтра, — предлагает она, — только не здесь. Здесь мне надоело. Лучше медленно прогуляемся у церкви — у той, что напротив крикетной площадки, знаете? Там, где могилы. Увидимся в одиннадцать, рядом с игровой зоной.

При встрече он просит прощения за грубое самолюбование в прошлый раз. Он не собирался ее утомлять. Еще он просит извинить его за то, что он задел ее за живое — если задел.

— Мы только для этого и встречаемся, — возражает она. — У нас нет другого смысла.

Он ждет продолжения: «…кроме…»

— Здесь многовато людей, — говорит она. — Дети так и носятся.

Он слегка обижен.

— Вы сами выбрали это место.

— Знаю.

— Вчера вы меня не прерывали.

— Вам противопоказана публичность. Вы из породы гномов, от вас не дождешься опрометчивости. А сами вы не дождетесь понимания. «Панталоны» — Боже мой! В этом парке одна я достаточно стара, чтобы вспомнить это слово. Исповедайтесь во все горло хоть с почтовой башни — все равно все ваши тайны останутся при вас.

— Неужели вы боитесь, что наша беседа долетит до множества ушей?

— Не знаю насчет множества, но я опасаюсь за детские уши. Пойдемте ко мне. Предоставьте старухе удовольствие погрузиться в воспоминания в окружении предметов, освежающих ее память. Это место нам не подходит. Вокруг сплошные могилы.

— Вы сами его выбрали, — снова напоминает он ей.

— Вот именно. Сама выбрала — сама и отменяю.

Раньше она слушала его со всем вниманием. Теперь, когда она посвящена