возненавидев этот безжизненный край и боясь, что смерть грозит мне отовсюду, даже от Невилла, не говоря обо мне самой — за мои неподобающие чувства. Я всегда встречала утро в унынии: ночами, при искусственном свете и при ложных чувствах, я оживала, но просыпаясь утром и снова видя весь цикл естественного возобновления, я мучилась приступами желчности. Я бы изрыгнула наружу саму себя, если бы знала, как это сделать. После рождения Невилла это тошнотворное чувство единения со всем ненавистным мне — как будто я принадлежала к яркому миру избранных не больше, чем слепой садовый червь, роющийся в мусоре, — на весь день лишало меня сил. Пока я носила Невилла, мне была незнакома утренняя тошнота, но теперь от нее некуда было деваться. Из моих грудей фонтанировало молоко, из Невилла — какашки. Только на пустоши, толкая коляску и диссонируя со всеми проявлениями природы, я чувствовала себя собой.

Мужчины, понятное дело, — те, кто не рвался воевать, не был склонен к драке — преследовали меня по задворкам, но не рисковали гнаться за мной по пустошам. Боясь остаться со мной наедине, они возвращались домой, к женам.

В былые времена меня сожгли бы на костре. Впрочем, какая из меня ведьма?

Я не стреляла глазами в мужчин.

Не оскверняла гостии.

Не богохульствовала.

И не была бессердечной матерью.

Я оберегала Невилла от любых неприятностей, за исключением общества матери, неспособной его любить.

В сущности, ее чувство к мальчику было острее любви. Ей трудно было пережить отсутствие чувства. Люби она его до умопомрачения, она все равно не смогла бы больше за него переживать, больше горевать, больше бояться. Она наблюдала, как он растет, как будто издали, ожидая какой-то перемены, — и в итоге дождалась.

Что-то надломилось — не то в ребенке, не то в ней; в том, что действовало или не действовало. Так или иначе, он вдруг стал отличаться от других детей. Она винила в этом себя, не очень понимая, за что, собственно, но это не помогало. Независимо от корней и от любой логики, антипатия остается антипатией. Отворачиваясь от этого ребенка, я отворачиваюсь от себя, говорила она. Мальчику это не приносило утешения.

«Ты негодная мать для этого ребенка», — сказала ей Энид.

Берил Дьюзинбери казалось, что она дожидалась этих слов сотню лет.

«Ну, так заберите его», — ответила я.

Шими ждет, ждет…

— И?..

Принцесса тоже ждет, как будто для нее эта история так же нова, как для него. Судя по выражению ее лица, она бы не возражала, если бы он подсказал ей, что было дальше.

Но договор есть договор. Он не заставлял ее гадать, что случилось после того, как он покопался в грязном белье своей матери. Случилась его жизнь, о чем он ей и сообщил.

— Если вы ждете завершения, то его нет, — предупреждает Принцесса.

— Но что-то ведь происходило.

— Дальше произошло то, что я сказала «ну, так заберите его», и она забрала.

— Вы этого не ожидали?

— Не смела ожидать.

Шими подозревает, что она притворяется худшей матерью, чем была на самом деле. Он понимает это побуждение. Останься совершенно без всего — и, кто знает, вдруг по нежданной милости судьбы ты увидишь себя в новом свете? То, что этого не происходит, еще не значит, что вообще никогда не произойдет.

— И?

— Вам мало? Вы под стать вашему братцу. Он любил выжимать из людей слезы. Считал, что всем нам не мешает немного всплакнуть.

— Нет, в этом смысле я не такой.

— Надеюсь. Потому что если вы ждете от меня слез, то ожидание будет долгим.

— Я лучше вас знаю.

— Вы меня совершенно не знаете.

— Мне знакома наша человеческая природа.

— Во мне нет ничего природного.

— Как и во мне. Потому-то я вас и знаю.

— Тогда получайте ваше «и»: и я больше никогда его не видела.

— Вообще никогда?

— Никогда-никогда-никогда-никогда-никогда.

Шими умолкает. Как долго длится «никогда»? И каков достойный временной интервал, чтобы оттуда вернуться?

Наконец — хотя и «наконец» отдает спешкой — он говорит:

— Разве вы не сказали, что Эфраим его спас?

— Да, Эфраим его спас. Но это было гораздо позже.

— Вы так с ним и не увиделись?

— Эфраим считал, что лучше не надо.

— Получается, это было решение Эфраима?

— У вас был очень властный брат. Но Невиллу это, похоже, не мешало.

— То есть знакомство Эфраима и Невилла произошло не через вас?

— Через меня? О, да, все это проходило через меня.

— Не благодаря знакомству с вами?

— Вы просите меня систематизировать то, что я так до конца и не осознала, потому что даже не пыталась осознать. Забываешь не всегда невольно. А было примерно вот что.

Эфраим встретил Невилла еще до знакомства со мной. Правильнее сказать, нашел. Мне представляется, что они вместе уснули где-нибудь в подъезде. Но свидетельств этого у меня нет. Нельзя сказать, что я бросила мальчика на произвол судьбы. Я помогала бедной Энид деньгами, но она все равно не справлялась. Когда она умерла, я нашла другие способы снабжать его деньгами. Он был на грани, пробовал все до одного способы загнать себя в ступор. Я терпима к большинству нарушений законности, но не к этому. Представлю себе шприц — и тут же во мне высыхают последние капли жалости. Эфраим был другим, его вдохновляло человеческое самоуничтожение. Может, потому, что он сам через это прошел. Не помню уже, как они познакомились: то ли когда он сам задыхался в тюрьме, то ли когда уже стал платным ловцом человеков. Я не вела календарь. Знаю, что он его причесал, вывел вшей, поселил в своей комнате, нашел ему работу, проявлял к нему внимание, показал, что никто из нас не безнадежен. После он связался со мной.

— После чего?

— После того, как Невилл на него напал и ограбил.

— Зачем вам было это знать? Чего хотел от вас Эфра-им — чтобы вы возместили ему потери?

— Все не так просто. Сначала Невилл поколотил Эфраима, потом сильно избили его самого.

— Что посеешь, как говорится…

— Неуместное легкомыслие! Все мы прыгаем через огненное колесо.

— Вам доступна жалость?

— Я признаю, что в жизни действует страшный механизм воздаяния. Это не то же самое, что жалость.

— Вы еще не были знакомы с Эфраимом, но он, жалея его, продолжал сообщать вам о сыне?

— Вы неверно меня поняли. Он связался со мной всего один раз. Нашел мое имя в бумагах Невилла, какие уж они там были, потом.

— Это уже следующее «потом»?

— Что за буквализм! «Потом» есть «потом».