Я постараюсь описать его (насколько позволит время), хотя бы частично, и то взвалю на себя задачу не по силам, ибо я человек не самый разумный, к тому же весьма косноязычный, и не парю в заоблачных высотах, и не обозреваю местностей на десятки лье вокруг, а хожу по грешной земле — где наступлю, там увижу. Оное великое сражение представляет собой целый ряд сражений помельче на довольно обширной территории. И, естественно, ни мне, капралу Дюплесси, ни какому-нибудь другому капралу всех этих сражений в единую картину не собрать. Это по возможностям лишь Наполеону да русскому фельдмаршалу; они, пожалуй, видели всё или почти всё. Мысленным взором увидит эту битву и учёный историк, баталист, когда соберёт воедино разрозненные осколки — свидетельства ветеранов, когда сложит диковинную мозаику из кривых кусочков смальты. Я же напишу о том, что сам видел и слышал, что сам начертал саблей. И если мои описания где-то разойдутся с исторической правдой, моей вины тут не будет, ибо так я увидел, и так услышал.

Надо думать, начало всей баталии положил бой под стенами какого-то монастыря[45]. Русский арьергард вдруг стал как вкопанный, и нам стоило трудов поколебать его — даже превосходящими силами. Не раз, ударяя во фронт и по флангам, мы почти уж принудили обороняющихся пуститься в бегство. Они бились на грани человеческих возможностей, кажется, едва не казали нам спины, однако к ним вовремя подходили подкрепления и всякий раз поправляли картину боя. И так за часом час. Мы скоро убедились, что все усилия наши приводят лишь к новым жертвам с обеих сторон, а о захвате русских позиций как будто не ведётся и речи. В горячке атак мы не сразу сообразили, что арьергардный бой, один из тех, к каким мы привыкли, незаметно превратился в нечто большее. Мы увидели, что русские опять изменились (эта способность меняться очень отличает их от других народов; к русским невозможно привыкнуть, притерпеться, с ними держи ухо востро, если боишься неожиданностей). До сих пор война с ними была войной триумфальных маршей, затем войной-преследованием на обширных пространствах, но мы, наконец, подогнали русских к той последней черте, переступить которую для них просто невозможно, ибо значит одновременно потерять отечество, и будущее, и, вероятно, самоё честь, и честное же имя в веках и в потомках, и посему русские стали биться отчаянно, с завидным неистовством, жертвуя без сожаления собственными жизнями, а война приобрела характер войны на тесном пятачке, в дефиле, вроде как в Испании, в ущельях между гор, приобрела характер войны на выносливость, на выживаемость. К нам подтягивались всё новые и новые силы, мы атаковали беспрерывно, с нарастающим упорством, также не считаясь с потерями; мы мчались навстречу ядрам и урагану пуль, мы кололи и секли, и опрокидывали, и падали сами, и вот уже через несколько часов от начала боя сумели всё-таки потеснить россиян — те оставили позиции и ушли, отстреливаясь, обливаясь кровью...

Солнце уже клонилось к западу. Под грохот тысяч барабанов, взметая тучи пыли, мы шли на неприятеля тремя исполинскими колоннами — шли по Новой и Старой Смоленским дорогам, по просёлкам. Наша кирасирская дивизия — в авангарде; сразу же за нами — сам Бонапарт с гвардией, с отборными, испытанными войсками. На правом фланге — маршал Понятовский, на левом — Богарне... Знаешь, отец, один только этот марш — великолепное зрелище. Куда ни глянь, будто море безбрежное катит за волной волну: колышущиеся знамёна и бунчуки, ряд за рядом кивера и каски, сверкающие грозно штыки; вал накатывается на вал — с холма на холм, бурля, шипя, бряцая; неумолчные барабаны задают темп: здесь зачастит, там отзовётся, и вот уже подтягиваются полк за полком — бегом, бегом, гулким топотом оглашая окрестности, сотрясая землю. Мне любопытна эта перспектива, я часто оглядываюсь, хочу объять взором как можно больше и запечатлеть увиденное в памяти... За время кампании я несколько огрубел и, кажется, не сумею уже наслаждаться своей Изольдой с прежними глубиной и утончённостью чувств, с прежней, всё подавляющей страстностью, однако, несмотря ни на что, я остаюсь человеком премного впечатлительным.

Тысячи и тысячи лиц, имён, судеб, тысячи надежд — передо мной. Едут рядом, стремя в стремя, старый и молодой, опытный и отчаянный, храбрый и малодушный... Вон знамя несёт безусый удалец, полагая, что удостоился великой чести, другой самозабвенно стучит в барабан, видя себя у кормила власти, безумцы — не желают понимать, что первые две пули для них; чётко держат строй ветераны, знают твёрдо: строй — сила; конскрипты[46] крутят головами, забегают вперёд, в них противник ещё вколотит науку — прикладом, кулаком; а вот офицерик гарцует на белом коне, блистает шитым мундиром, лицо бледно, губы сжал решительно, брови свёл строго — о! он кинется на врага, очертя голову, — кажется, такие молодцы и живут-то лишь для того, чтобы красиво умереть; не оставь, Господь, в своих заботах их матерей!.. Полк проходит за полком, все чувствуют: грядёт большое сражение. Лица солдат напряжены, они теперь — выставка характеров; думая о предстоящем, солдаты не следят за выражением своих лиц, и ясно виден доброхот возле завистника, честный на фоне лжеца, тороватый подле скопидома, целомудренный мечтатель рядом с тёртым искусителем — линялым красавчиком, дважды-трижды перестрадавшим славной болезнью завоевателя[47]; умник легко различим возле дурня, человек, верный слову, около клятвопреступника, простодушный вблизи хитрого, рачительный по соседству с нерадивым и прочее, и прочее — такого собрания не представит и вертеп, ибо и евангельским историям есть предел, а типажам человеческим предела нет. Меня вдруг ошеломляет мысль, что все эти, столь непохожие друг на друга люди объединены не строем, не мундиром, не флагом и не барабанным боем — они объединены завтрашним днём, сражением, какое завяжет в крепкий узел все их судьбы-ниточки, какое, может, породнит их, французов, германцев, славян, ибо в земле, гудящей сегодня от нашей тяжёлой поступи, завтра смешается их кровь.

И вот мы подошли к широкой равнине — слегка всхолмлённой, покрытой кое-где высокими тёмными лесами, пересечённой ручьями. Посередине равнины обнаружили редут весьма внушительного вида, хотя и было видно без зрительной трубы, что сие укрепление возведено наспех. Мы бы и рады были не обратить внимания на этот редут, как в своё время не обратили внимания на русский укреплённый лагерь, выстроенный под Дриссой неким остолопом по имени Фуль, однако был он расположен на театре военных действий с таким пониманием местности, с таким прозрачным и разумным тактическим расчётом и с такой осведомлённостью в особенностях артиллерийского боя, что оказался нам как кость поперёк горла (надо полагать, учёного стратега Фуля вовремя турнули из войск), не обойти его ни так ни сяк, ни спереди не подобраться — орудийными стволами ощерился на все четыре стороны, по флангам же укрепились егеря. В какой-то момент стало известно — от вольтижёров, кажется, — что в полулье за этим шельмовским редутом располагаются основные позиции россиян и что, понятное дело, пока мы тут считаем нацеленные на нас пушки, они там усиленно готовятся к бою и фортификации их час от часу становятся крепче.