При дороге стали находить раненых: сначала но одному, по двое, потом больше и больше — десятки, сотни. Русские, немцы, итальянцы, французы — они сползались к тракту со всей округи, с полей битв, где их бросили вчера, позавчера, неделю назад, не оказав простейшей помощи, не перевязав ран, — попросту, с лёгкой душой «не заметив». Эти несчастные в изорванных грязных мундирах, бледные, исхудавшие, с запавшими в орбиты воспалёнными глазами, с обнажёнными ранами, гноящимися и полными червей, — ползли, а кто мог, ковыляли на примитивных костылях на восток за обозами, поддерживая друг друга, помогая — русский французу, француз русскому. Цеплялись за повозки, умоляли обозных о помощи, просили доставить их к лекарям. У кого были деньги, совали их обозным в руки; самых богатых подбирали. Другие, кто покрепче духом, кому претило унижение, кто ещё питал какие-то надежды, продолжали ползти, являя собой страшное зрелище, оставляя на пыльной траве, на обочине бесконечные кровавые полосы, теряя лоскутья материи, коими пытались перевязывать раны, волоча за собой обессилевших умирающих товарищей. Были такие, что плакали в голос и проклинали всех и вся от унтера до генерала, от капрала до маршала. Иные стонали, мучимые нестерпимой болью, и, не находя облегчения и уж не ожидая ниоткуда подмоги, призывали к себе смерть — однако и смерть оказывалась глуха к их воплям. Кое-кто, смирившись с жалкой своей участью, презрев гордость и честь, пели лазаря, собирали подаяние.

Само собой, Александр Модестович, лекарь по призванию, человек добрый и совестливый, воспитанный в духе милосердия и любви, никак не мог остаться равнодушным к солдатам, находящемся в столь бедственном положении. Стоит ли удивляться, что, едва завидев протянутые к нему в мольбе руки, едва встретившись с полными страдания глазами, он тут же позабыл и думать о себе, о собственных невзгодах, ставших вдруг такими ничтожными, и не скоро уже вспомнил о цели своего путешествия?

Он спрыгнул с коня, нашарил в ранце, притороченном к седлу, корпию, и со сноровкой, обнаруживающей в нём не постороннего медицине человека, перевязал одного раненого, затем другого, третьего... Но невеликий запас корпии скоро вышел; пришлось порезать на длинные лоскуты подвернувшийся под руку офицерский суконный плащ. Перевязал ещё двоих раненых. Подумал: вот, не прошёл день впустую, помог пятерым. А как поднял голову, чтобы оглядеться, так и оторопел: докуда хватало глаз, стояли вокруг него, сидели или лежали солдаты и офицеры, нуждающиеся в услугах лекаря. Лица их — у кого чёрные от пороховой гари, у кого забрызганные кровью, а у кого белее мела от кровопотери или серые цинготные — все были обращены к нему, как листья деревьев к солнцу. Эти люди смотрели на Александра Модестовича с вновь вспыхнувшей надеждой, с мольбой, со слезами в глазах; зажимали сочащиеся раны грязными тряпицами, поддерживали друг друга... Александр Модестович оглянулся на дорогу; от своего обоза он безнадёжно отстал. Аверьян Минич и Черевичник в ожидании стояли поодаль. Двигались на восток свежие воинские части... А раненых между тем становилось всё больше. Это было как в кошмарном сне: они выползали из жита, из кустарников; рискуя попасть под колёса или оказаться насмерть затоптанными пролетающей кавалерией, они переползали с другой стороны тракта; они, казалось, вырастали прямо из земли. Кто посильнее, подтаскивали одного за другим умирающих или уже умерших, кричали друг другу: «Лекарь! Лекарь! Хирург пришёл! Слава Богу!..». Жуткий сон. Страшное, страшное поле — живое! Месиво стенающее, плачущее, копошащееся — кровавый исход безумной бойни, чудовищная кухня смерти. Тяжкий дух витал над этим полем, дух тлена, дух гниющих ран... Ждали, что скажет лекарь. Разведёт руками — вынесет приговор, возьмётся помочь — блеснёт подобно небесному светилу. Лекарь же ничего не сказал, достал бистурей: «Кто первый?» И возрадовались: зашумели, закричали на двунадесяти языцех. Ближе всех к нему стоял седоусый россиянин, артиллерист с обожжёнными руками. За всех пал Александру Модестовичу в ноги:

— Помилуй, родимый, спаси! — сам рад-радёшенек. — Без тебя пропадём. Смотри, сколько нас, детей человеческих...

Три дня и три ночи работал Александр Модестович в этом поле. Днём при свете солнца, благо, погода стояла ясная, с лёгким западным ветерком, не предраспологающим к возникновению миазмов; ночью при свете лучин и незатейливых плошек в чиненной-перечиненной, брошенной французами штабной палатке. Спал урывками по два-три часа в сутки. В первый день справлялся бистуреем, что был подарен ему, прилежному ученику, достопочтенным хирургом Нишковским. Раны перевязывал всё теми же суконными бинтами — грубыми, но чистыми. Однако уже на другой день раненые раздобыли неизвестно где внушительных размеров лекарский саквояж, в котором содержался крайне необходимый инструментарий: ножницы, пулевые щипцы, шпатели, серебряные щупы, ланцеты, а также хирургические иглы. И хотя в том, счастливо обретённом саквояже было ко всему перечисленному навалом корпии, надолго её всё равно не могло хватить. Посему Александр Модестович обязал с десяток-другой «выздоравливающих» щипать корпию из чистого полотняного белья.

В описанных полевых условиях, даже с такими старательными помощниками, как Аверьян Минин и Черевичник, но, увы, при скудном всё же наборе инструментов, при почти полном отсутствии лекарств и, что немаловажно, без достаточного хирургического опыта Александр Модестович, разумеется, был не в состоянии производить сложные вмешательства. Ему приходилось трудновато. Однако многое удавалось: довольно успешно он извлекал пули, останавливал кровотечения, ампутировал конечности в случаях сильного размозжения костей или если конечность держалась на лоскуте; следует отдать должное, он умело иссекал, чистил и сшивал раны, используя классические швы — узловой и отбивной. Для обездвижения переломов придумал повязку, состоящую из мха или льняной кострицы и пяти-шести дощечек — сии дощечки накладывались поверх совмещённых костных отломков и накрепко прикручивались несколькими тряпичными бечёвками. С личинками мух, вызывающими в ране нестерпимый зуд, боролся очень простым способом — капая на повязку по нескольку капель скипидара, флакончик которого как нельзя более кстати обнаружил в саквояже.

Известно, что в хирургической практике перед оператором постоянно встаёт вопрос о выборе способа обезболивания. Хорошо, если есть из чего выбирать. У Александра Модестовича выбор был невелик — вроде как у средневековых лондонских лекарей, которые, производя операцию, непрерывно звонили в большой колокол и тем самым заглушали истошные вопли очередного пациента, — вот, собственно говоря, и всё «обезболивание». Под рукой у Александра Модестовича не было ни опия, ни белладонны, ни эфира, ни морфия, ни белены, ни мандрагоры. Оперируя конечность, он обезболивал её по методу Амбруаза Паре — сильным стягиванием у основания жгутом; для вмешательства на внутренних органах предпочитал rausch-обезболивание — иными словами, давал раненому несколько глотков водки из фляги. Ну, и уж если не помогали ни чудодейственный жгут, ни отменный rausch, а раненый, не владея собой, метался и дёргался под занесённым ланцетом, то приходилось прибегать к самому древнему и надёжному способу наркоза: здоровила Аверьян Минич подкрадывался к раненому сзади и внезапно оглушал его ударом увесистого деревянного молотка по темечку. Потеряв сознание, несчастный на некоторое время затихал, и Александр Модестович в спокойной обстановке, не раздражаясь и не отвлекаясь на уговоры, производил любые необходимые операции.