— Куда прикажете?

По сладкой, спокойной интонации она поняла, что шофер из говорунов. А Людмиле меньше всего хотелось в эти минуты разговаривать с кем бы то ни было. Сейчас потянет этого рубаху-парня в россказни, понесет он всякую муть... Шофер гнал машину по пустынному до дальней просини шоссе со скоростью сто, повернув голову и не глядя на дорогу; в глазах наглинка — видно, нравилась ему пассажирка с летными птичками на рукавах пальто.

— Пардон, мадам! Задумались! Куда прикажете? Надеюсь, в город?

— К «Золотому ключику».

— Бу сде... — ответил шофер. Раскрыл рот, чтобы заговорить снова, но вдруг почувствовал что-то не то, запал его враз иссяк, тогда он предпринял тактический ход. И вот уже третий километр мчался, не смотря в ветровое стекло, — он глядел только на Людмилу, гибко выгнув шею с пухлыми мягкими венами, ожидая, что она попросит его обратить внимание на дорогу, а то ведь неровен час и в кювете можно очутиться, или попросит о чем-нибудь еще, в этаком же духе.

Но Людмила равнодушно отвернулась, следя за косо ускользающими, будто в полете, березками на обочине, в которые буруном врезалось мелкое дорожное крошево, отбрасываемое скатами, и шофер отказался от своей затеи.

«Золотой ключик» — серый, чуть мрачноватый дом, прозванный так за конфетный магазин, занимающий весь первый этаж. В «Золотом ключике» Людмила и жила.

Дома было холодно — форточки открыты на кухне и в комнате, сквозняк разгуливал по всей квартире.

Муж, вытянув длинные ноги в стоптанных тапках, лежал на диване, курил дешевую сигаретку — он любил крепкий табак, а крепкими были только сигареты «Памир», которые многие друзья Бородиных в шутку называли не иначе как «Помер». Действительно, от терпкого крутого дыма этих сигарет помереть можно было.

— Как ты тут, Игорь? — спросила Людмила тихо, зная, что мужа надо обязательно о чем-нибудь спросить — о чем угодно, лишь бы спросить, иначе он незамедлительно начнет грубить, насмехаться.

— Как в сказке, — медленно проговорил тот, провел рукой по недлинным жестким волосам, затрещавшим под ладонью. — Чем дальше, тем страшней.

Она обвела глазами комнату. Кругом разбросаны книжки; пепельница, стоявшая на полу подле дивана, набита окурками, серая табачная зола рассыпана, гнездится кучками на выщербленных, пропитанных воском паркетинах. В каретку пишущей машинки заложена чистая страница.

Людмила, не снимая пальто, села в кресло, поставленное в самом уютном углу, который гости прозвали красным — по таким углам в старину развешивали иконы, — посмотрела на мужа. Тот ответил ей насмешливым, вполуприщур, взглядом, глубоко затянулся сигаретой, выпустил клубок густого дыма.

— Вот... На север слетала, — сказала она.

Игорь не ответил.

Под смуглотой несильного загара лицо ее истончилось, кожа побледнела, обтянула скулы.

— Когда же это началось, когда? — спросила она себя чуть слышно. — Господи, сколько времени прошло. Сколько времени!

Давно это было. Давно началось... Вместе с Игорем она училась в Харькове, в одной школе, за одной партой сидели, были неразлучными, и злоязыкие школяры дразнили их «тили-тили тесто, жених и невеста...». И в этом была доля истины.

Потом Игорь поступил в университет, на филологическое отделение, она, не желая отставать, — следом. Хотя, честно говоря, не очень-то любила литературу и все, что с ней связано. — Людмила была человеком скорее технического склада. Но, как говорят, куда иголка, туда и нитка...

После окончания университета они, счастливые молодожены, получили назначение в Тюмень, в газету. Она — в отдел писем, он — специальным корреспондентом в секретариат, где стал, что называется, штатным командированным. Много писал, его материалы хвалили, часто вывешивали на доску лучших.

А потом... Потом жизнь сделала зигзаг. Ведь что греха таить — каждый журналист мнит себя немного писателем. Хорошо, если человек относится к этому с иронией... А если на полном серьезе?

У Игоря же было так. Он написал небольшую повесть о своей командировке в тайгу, была эта повесть нова, ее «населяли» свежие люди, были свежие краски, была сокрыта сама жизнь, ее биение, бег, звуки, запах, — и повесть напечатали. Но говорят, писатель — тот, который выдает на-гора не первое произведение, а второе. Второй повести Игорь выдать не смог — не получалось со второй повестью, хоть раскатайся в блин, как говорили у них в газете. А ведь успех-то был, ведь держал же Игорь птицу-удачу в руке, держал. Неужели и дальше удержать не удастся? Игорь в это не верил, он начал сочинять так называемые бытовые повести, посвященные семейным дрязгам, скандалам («Жизнь сложна, — говорил он, — в ней меньше праздников, больше будней. А что такое будни? Работа и быт. Так вот писатель, он все равно что зеркало — он должен отражать эти будни. Быт должен отражать.»). Повести эти состояли сплошь из диалогов, были одинаково грустны и полны многоточий, и них нигде не печатали. Вначале над увлечением Игоря в редакции по-доброму посмеивались — ведь каждый способный человек должен свою «чудинку» иметь, но, когда он перестал выдавать журналистскую продукцию, призадумались: как же быть дальше? Дали как-то задание — ответственное, в номер, — завалил. И хорошо бы, если б признал «прокол», так нет, заявил: писать статейки — удел рядовых газетных лошадок, он же предпочитает писать повести. Хотите — печатайте!

В общем, Игорю пришлось уйти из газеты. Занялся литературным делом, но дальше собственного стола его сочинительство не двигалось: и журналы и издательства отказывались публиковать его повести. Игорь их переплетал и клал на собственную книжную полку.

Иногда ему хотелось плюнуть на всю эту литературу, на бесплодность собственных занятий, но что-то жестокое, твердое, властное осаживало его, он на минуту цепенел, потом приходил в себя, гасил порыв, садился писать очередную повесть. И опять издательства отвергали ее, вот ведь как. Хоть плачь. Он чувствовал: где-то глубоко внутри, будто болезнь какая, начали копиться в нем недоброта, зависть, ощущение обойденности, несправедливости, наказанности зазря, начали копиться мрачные мысли, злость, и он мучился от всего этого. И вместе с тем раздражался, говорил, что в издательствах засели толстокожие бегемоты, нелюди — такие утопающему и соломины не протянут, и не понимают они Игоря — нет, не понимают. А жаль, очень жаль. Придет ведь время — локти грызть будут: новое имя проморгали, упустили...

А жизнь шла дальше. Нужно было во