череп его был похож на большой грецкий орех — ни единого волоса.

— Болота затвердеют — зимник проложим, на машинах будем ездить...

— Це‑це‑це‑це, — Костылев поцокал языком и, высунувшись из-под навеса, стрельнул глазом в слоистое, пригнувшееся к земле небо. — Все жданки тут прождем. Время попусту гробим. А время — деньги.

— Разве что, — пробормотал Вдовин.

Костылев присел на корточки. Хорошо, что еще ветра нет, был бы ветер, выдул бы последнее тепло. Сомкнул глаза и вдруг ясно, с отчужденной тоской увидел дождь. От тонких напористых струй рябило лужи, вода беззвучно вливалась в воду, взвихряя фонтанчики, и Костылеву вдруг гнетуще остро захотелось сейчас попасть под дождь. В Ново-Иерусалиме стоит бабье лето, температура под двадцать, один за другим идут теплые грибные ливни. Он закусил губу, забылся на несколько минут. Очнулся оттого, что стояла тишина. Вкрадчивый крупяной шорох, похожий на звук дождя и так обманувший его, прекратился, будто какую нить обрезали, и снежная манка рухнула всей грудой на землю. День начал очищаться, облака поползли вверх, в небесную твердь.

Первым из-под навеса выбрался, конечно, Вдовин и бегал теперь кругами, давя снежную крупу.

— Звук-тоть... Будто огурцы ешь. Хоть закусывай.

— Похоже, улетим, — сказал Уно.

Вдовин кивнул в знак согласия.

У пилотного балка уже раздались шаги — это механики шли расчехлять вертолет; впереди них двигался Кретов.

— Встать! — сурово и властно рявкнул Уно. — Равнение на их величество главнокомандующего!

Кретов стянул рукавицу и, ухватив ее за конец, пустил в Уно. Тот увернулся от кувырком летящей рукавицы, потом ловко накрыл ее носком сапога.

— Так и убить можно. А за убийство — пятнадцать лет, — сказал он.

Когда Кретов подошел ближе, Уно подвинулся в сторону, освобождая рукавицу, пробормотал дурашливо-вежливо:

— Простите меня, пожалуйста... — Кругом расхохотались. — Есть такая интеллигентная форма обращения. Простите меня, пожалуйста, извините меня, пожалуйста, но кто-то из нас двоих украл у меня часы. А? Учитесь вежливости, дорогой Кретов, пока я жив. Не то умру, и никто вас не обучит таким тонкостям.

Кретов поднял с земли рукавицу, хлопнул ею о колено.

— Через двадцать минут вылет.

Всего четыре слова произнес и двинулся к длинному ребристому предмету, накрытому несколькими большими кусками брезента. Чтобы обрез брезента не поднимался, не хлопал о землю, края его были прижаты кирпичами — заботливо был укутан новенький, еще пахнущий заводом сварочный автомат. Два «Ми‑десятых» должны были давно уже закинуть его на трассу, но вот погода... Кретов подошел к автомату, резким движением вырвал угол брезента из-под кирпича и нагнулся — вся поза его, сгорбившаяся спина и узенький костистый зад, с которого почти что слезли штаны и обнажилась голубая полоска кальсон, более чем красноречиво выражала предельную степень занятости. Кретов всем своим видом сообщал ожидавшим чистого неба трассовикам, что собственную задачу выполнил, небо открыл; вертолет готов к путешествию — заправлен и опробован, а теперь ему не до них — вон какой тяжелый и мудрый механизм надо закинуть в тайгу...

Хлопнула дверь пилотского балка, и из распаренного нутра его гуськом вышли вертолетчики, натягивая перчатки.

Костылев поднялся, освобождаясь от дремотного забытья, от стянувшей тело холодной грузноты.

— Никогда не спи в мороз‚— предупредил его Старенков. — В свой Ново-Иерусалим потянуло? А?

— Был момент.

— Отвыкай.

Закашлял двигатель, лопасти взметнулись вверх, будто подброшенные ветром, в лицо Костылева брызнуло песком, жгучим, холодным, стеклянные кристаллики заскрипели на зубах. Костылев разжевал их, сплюнул. Вертолетный винт все бил и бил в него песком и снегом, будто не хотел пускать.

5

Первый раз полет показался Людмиле таким долгим, потом настал момент, которого она ожидала с неким глухим страхом: колеса их маленького полупустого самолета коснулись, высекая брызги искр, посадочной бетонки, вязко заревели двигатели, заставляя небо осесть на землю. Приземлились. Тюмень.

В Тюмени она и живет: здесь квартира, семья, муж, пустой холодильник, нестираное белье, заботы, заботы, заботы... Следующий вылет был через шесть часов.

— Поедешь в город? — спросил ее диспетчер. — Или в профилакторий направление дать?

— В город.

— Такси вызвать?

— Нет, возьму на стоянке.

— На вылет не опаздывай!

Она прошла по коридору, ощущая непонятную неловкость, сковавшую ноги, посмотрела на туфли, словно причина крылась в них, усмехнулась. Во рту было сухо. Точно так же сушило рот, когда она в детстве болела корью. В ночь перед кризисом она лежала с закрытыми глазами, серыми щеками и все время спрашивала у своей матери Елизаветы Петровны:

— Мама, а почему в доме кто-то в бом бьет? Бом-бом!

От этих вопросов у Елизаветы Петровны, не переставая, катились слезы. Она вспомнила какой-то детский рассказ, где маленький мальчик тоже задавал вопрос насчет колокольного боя, раздававшегося в опустелом доме.

— Это специальное било. Специальный человек нанят, чтобы мы слышали звон...

— А на каком этаже он бьет? — прорываясь сквозь больное забытье, перебивала Людка.

— Каждый раз на разном.

— На нашем тоже бьет?

— И на нашем.

На самом деле дом был погружен в сон, стояла такая тишина, что был слышен ток крови в висках.

От этого далекого детского воспоминания во рту стало еще суше. Людмила не понимала, что с ней происходит. Она попробовала найти причину, но ничего на ум не приходило. Тогда она решила, что все это от усталости.

Домой идти не хотелось, с мужем она в ссоре. И кажется, на этот раз надолго.

Кто-то из великих сказал, что если жена, проснувшись однажды утром, замечает прыщеватые худосочные ноги мужа и несвежую рубашку на его теле, а муж в свою очередь — вялые, вислые груди жены и нездоровый цвет лица, то это конец! Это разрыв!

В ее отношениях с мужем не было, правда, ни «прыщеватых худосочных ног», ни, слава богу, «вялых, вислых грудей». И все-таки она перестала понимать мужа. А однажды имел место даже всплеск ненависти. По пустяковому поводу. Приступ был минутным, а неприятный полынный осадок остался и довольно долго напоминал о себе.

Людмила села в такси. Шофер, молодой, белобрысый, сдвинул форменную фуражку с раздавленным козырьком на бровь, оголив стриженый шишкастый затылок. Рванул с места,