На той горной тропе она чувствовала себя столь близкой к небу… Скальные пики походили на зубы, вгрызающиеся в плоть облаков. И там, на самой вершине мира, она истекала кровью, точно зарезанная свинья, не в силах даже выдернуть копье, вонзившееся в ее живот, и сбросить с себя труп того, кому не хватило ума убить ее быстро и со спины. В тот день он и сам нашел свою смерть среди пустынных гор, напоровшись на кинжал. Прямо своим мужским достоинством. Сесстри смогла лишь вогнать клинок в его тело, прижатая и пришпиленная к земле, – у нее была свободна только одна рука, а сил хватало исключительно на то, чтобы снова, снова и снова резать своего убийцу кинжалом, пока и ее собственные глаза не устремили к жаркому солнцу неподвижный, опустевший взор.

В те времена смерть была простой штукой и обещала конец всему, а потому и планы Сесстри на жизнь были довольно просты: успеть добиться как можно большего, пока не погаснет свет и не опустится занавес.

Теперь у нее за плечами было уже две смерти, а она боялась прихода следующей куда больше, чем в первый раз, поскольку знала, что смерть – это еще не финал, хотя и положит конец очень многому: ее участию в жизни Неоглашенграда, возникшей проблеме, судьбе этого непереносимого серого ублюдка. Отныне смерть означала, что ты вновь уходишь с пустыми карманами, унося с собой из всех пожитков одну только память о незавершенных делах. Сесстри оставила бы позади все свои наработки, блокноты и книги – драгоценный, важнейший ресурс, который она с таким трудом добывала. Она лишится и всего этого, и Эшера.

Такая перспектива пугала ее до чертиков.

Как, должно быть, сейчас смеялась бы мачеха над столь ироничным поворотом. Сесстри боялась смерти, боялась расстаться с мужчиной. Кажется, до падчерицы наконец-то стал доходить смысл уроков, что такое быть человеком. Ее вновь терзали противоречия, и не все из них она могла избежать. Как она могла так согнуться и при этом остаться собой? Как было удобно найти себя в уединенном покое, где ничто не бросало ей вызова и не тревожило. «Как бы то ни было, но я просто слаба».

Эшер застонал, и Сесстри внезапно вынырнула из мира своих мыслей, чтобы увидеть, как серый человек стаскивает с себя рубашку. Все его тело было испещрено кровоподтеками, темными стальными облаками расплывшимися под кожей; он стиснул зубы и старался не издавать лишних звуков, пока избавлялся от одежды, но на лице его явственно читалась боль. На него было жалко смотреть.

Эшер криво улыбнулся и достал несколько рулончиков льняных бинтов. Кажется, он что-то говорил?

– Если не хочешь рассказывать, что ты там натворила, можешь хотя бы перевязать меня?

Тут Сесстри заметила следы старых ран, покрывавшие его грудь, и непроизвольно ахнула.

– Лучше скажи, как это случилось с тобой. – Она отвела руку с бинтами в сторону и принялась изучать покрытое шрамами тело своего друга.

– Я… сражался… и занимался всяким… и… – Он спрятал лицо в ладонях.

Шрамы образовывали столь отчетливый узор, что Сесстри едва не спутала их с какой-то уродливой татуировкой; между каждой парой ребер по обе стороны тела зияли провалы рубцов, словно бы оставленных на память кавалерийским копьем, – круглые отверстия, не прорванные и не прорезанные в коже, но проколотые. И они сочились. Шрамы располагалась на равном расстоянии друг от друга, по одному под каждым ребром, и по коже под ними стекала белая, словно свежие сливки, кровь.

– Эшер, кто это сделал с тобой? – Сесстри и саму удивило то беспокойство, которое прозвучало в ее голосе.

– Я не могу тебе этого сказать, – опустил взгляд он.

– Все ты можешь! – Слова сорвались с ее языка подобно удару хлыста; она говорила, повинуясь одним эмоциям, но не разуму. А затем произошло удивительное. Сесстри Манфрикс попятилась, испугавшись своего оставшегося без ответа вопроса. – Это же… словно ты… – Она кивнула. – Я понимаю.

«Я ничегошеньки не понимаю».

Он смотрел на нее обезоруживающим, полным откровенности взглядом, стиснув в руке бинты.

– Ох… похоже, у нас неприятности.

Сесстри наклонилась, чтобы получше рассмотреть раны. Даже рубцуясь, его плоть сохраняла свою верность оттенкам серого; шрамы казались угольно-черными провалами, образованными более темной молодой кожей, – и они, все до единого, сегодня снова открылись. Белый цвет крови удивлял Сесстри, но за время почти бесконечной пляски жизней люди претерпевали и более удивительные метаморфозы.

– Болят? – Сесстри показала на старые открывшиеся раны; они напоминали ей глазницы слепых бедняков – такие же пустые и морщинистые.

– Только когда… – начал было он, но осекся. – Бывает порой.

Она присела возле него на диван, но не касаясь, просто рядом.

– Я знаю, что ты чувствуешь… – заговорила Сесстри, но умолкла и покачала головой, когда на нее упал холодный взгляд Эшера. – В смысле, я знаю, какую боль доставляют такие раны. Колотые. – Она помедлила, отряхивая колени. – Сама не знаю, что говорю.

Он отбросил со лба непослушную прядь волос – голубиное крыло, закрывавшее лик мраморной статуи. Для Сесстри оставалось тайной, что он видел, когда смотрел ей в глаза, но ее пробивала дрожь, когда она начинала гадать о его чувствах. А кроме дрожи, ее начинал колоть страх: быть может, ее лицо для Эшера не состоит из одних лишь резко очерченных скул да льда во взгляде? Никогда раньше ей не хотелось быть просто женщиной.

– Мне жаль, если ты это знаешь. Некоторые вещи должны бы остаться тайной даже для тебя.

Он отвел глаза, вначале посмотрев на собственные ноги, а затем вперил взгляд в старинный граммофон.

– При других обстоятельствах я бы прочитала тебе лекцию о ценности знаний, с какими бы страданиями те ни были связаны, но в данном случае, Эшер, вынуждена с тобой согласиться. Получение некоторых уроков, – она провела рукой по животу, но тут же опустила ее, – стоит оттягивать как можно дольше.

Он кивнул, не рискуя улыбнуться.

– Полагаю, ты просто не в силах позволить себе сказать, что некоторые уроки лучше и вовсе никогда не получать?

– Нет, Эшер, такого я никогда не скажу, – улыбнулась Сесстри, – даже если случится чудо и я вдруг поверю в это.

– Из принципа, – произнес он.

– Из принципа.

За окнами зловеще мерцал зеленовато-золотой Купол, а на горизонте пылало зарево неугасимых, но не причиняющих разрушений пожаров.

– Я понимаю твою непримиримость куда лучше, чем тебе может казаться.

Он произнес это мягко, без какой-либо настойчивости, увлекая ее могучий разум и зачерствевшее сердце в удивительный танец, – они словно бы парили в облаках.

Звон бьющегося стекла отразился от стен комнаты, и три девушки дружно оторвалась от рукоделия, отложив пяльцы. Слуга, который поскользнулся и разбил всю посуду на подносе с обедом о стену, покраснел и поспешил скрыться с глаз, целая же армия других слуг бросилась спасать паркет и дорогую облицовку от опасности, которую несли осколки чашек и пролитая вишневая настойка.