- Алло, это Москва? Мне, пожалуйста, подполковника Кли... Да, это я, подполковник Моршков, - проговорил обрадованно и в следующий миг добавил с легким сладким придыханием: - Здравствуй, родная Ольга Николаевна... Здравствуй, моя ненаглядная Олечка, здравствуй, хорошая... - Он, наверное, мог продолжать до бесконечности, но Ольга Николаевна оборвала его, и Моршков, чуть пригасив улыбку на лице, стал докладывать: - Значит так. Только что был... этот самый, Левченко...

Левченко в это время стоял в коридоре, прислонившись лбом к оконному переплету, - его оставили силы, и он никак не мог двинуться к выходу.

Неожиданно за тусклой серой дверью кабинета, из которого он только что вышел, послышалась его фамилия, и Левченко неуклюже развернулся на нее, сделал вперед маленький рахитичный шожок и в следующий миг остановился: понял, что его никто не звал, просто речь за дверью шла о нем...

- Как и договорились, Ольга Николаевна, я сделал Левченко от ворот поворот, полный отлуп, как говорил классик современной русской литературы. И сколько времени надо, столько он и будет видеть права, как собственный хвост... Нет, нет, сидит он на крючке плотно, не выскочит. У нас, в Калининграде, не то что у вас в Москве, у нас осечек не бывает, Олечка! Не бойся, не бойся, не промахнусь. Хотелось бы увидеться... Когда? Попробую как-нибудь нагрянуть в Москву... Как позовешь, так и нагряну. Есть, есть... Чао! - Моршков громко чмокнул губами трубку и положил её на рычаг.

В следующий миг до Левченко донеслось довольное пение подполковника: "Ла-ла, ла-ла, ла-ла-лала..." Сейчас лучше всего исчезнуть, решил Левченко, пока подполковник не засек его...

Щеки у него зло зарозовели - он услышал то, что не должен был услышать, и сразу стало ясно: в беду он угодил не случайно, и есть люди, которые не дадут ему выпутаться, закончится одно следствие - начнется другое, закончится второе - начнется третье. И конца-края этому кругу не будет.

Он быстро одолел темный коридор служебного здания, - и откуда только силы взялись, ещё пять минут назад в нем ничего, кроме пустоты и бессилия не было, а сейчас появилась жажда жизни, действия, в висках заколотились бодрящие молоточки, вышел на улицу, завернул за угол здания, чтобы не забыть услышанное, достал шариковую ручку, листик бумаги, записал: "Ольга Николаевна Кли..." Подумав немного, добавил: "Подполковничиха".

Интересно, где же работает эта приятельница подполковника Моршкова и что ей надо, почему она пасет обычного калининградского дальнобойщика? Все это надо осмыслить, а потом уже принять решение.

Калининградские улицы были серы, замусорены, засыпаны грязноватым пористым снегом, вода в реке - большой, судоходной, глубокой, - была черной, таинственной, страшноватой, гибельной, она знала много тайн и похоронила в своем илистом, темном, как сажа, дне не одну тысячу людей. Хороших и плохих.

Вздохнув, Левченко направился домой.

Ох, как не хватало ему сейчас напарника, неугомонного матершинника Егорова, которого кликали то Егором, то Егорычем, то Егерем, то ещё как-нибудь, и он на все клички отзывался охотно, хотя у него имелось нормальное имя-отчество - Иван Михайлович; у напарника была светлая голова, дальнобойщики говорили "генеральская", и Егоров, довольный таким сравнением, согласно кивал, потом вскидывал светлые пронзительные глаза в любимом своем вопросе: "Чего надо?" и неизменно добавлял несколько слов... Сочный калиброванный мат.

Был бы сейчас Егоров в Калининграде, они вместе сообразили бы, как поступать дальше.

Вечером Левченко позвонил в больницу маленького литовского городка, где сейчас находился его напарник, поинтересовался его состоянием. Девица, поднявшая телефонную трубку, долго кочевряжилась, делала вид, что не понимает русского языка, пыталась объясниться то на литовском, то на немецком, и это выглядело противно, вызывало недоверие. В другой раз Левченко пошел бы по пути Егорова и рявкнул бы на эту недоделанную курицу матом, но сейчас очень вежливо попросил к телефону кого-нибудь из врачей, знающих русский язык...

Наконец девица снизошла и объяснила довольно внятно, хотя и картаво:

- Каспатин Егорофф сделана операция. Цювствует себя карашо.

Левченко расцвел от этого сообщения.

- А к телефону его нельзя позвать?

- Не положено. - На сей раз уже совсем чисто, без всякого акцента произнесла девица, и Левченко, понимающе кивнув, почесал пальцем переносицу: действительно, чего это он? Егорыч лежит на койке с разрезанным брюхом, а он пытается подозвать его к телефону. А если у него разойдется шов и кишки вывалятся наружу?

- Когда вы его намерены выписывать? - болезненно поморщившись представил себе Егорова с вываливающимися из живота внутренностями, спросил он девицу. Слышимость сделалась хуже, будто где-то совсем рядом начала беситься буря, подняла с земли снег и замусорила пространство.

- Через три дня, - ответила девица.

- А не слишком ли рано?

- Нет, не слишком.

- Хорошо. Сегодня среда... - Левченко зачем-то отвернул обшлаг рубашки и глянул на циферблат часов, - а вы его, значит, будете выписывать в субботу...

- Да, в двенадцать часов дня.

- Из Калининграда за ним придет машина. Передайте ему, если будет задерживаться, пусть не беспокоится и немного подождет. Пожалуйста!

- Ладно, - пообещала девица злорадным тоном, и Левченко понял, что ничего она не передаст.

- До свиданья, - произнес Левченко холодно.

- До свиданья, - попрощалась с ним литовская девушка так же холодно, хотя призвана была в силу своей профессии быть милосердной и доброй.

И все-таки эта злыдня сообщила Левченко хорошую новость: скоро напарник будет дома.

Верно говорили Рогожкину, что Настя - недотрога, дикая, как её охарактеризовал малютка с опытным глазом по фамилии Шушкевич: если что-то ей не понравится, если кто-то обидит - может и за нож схватиться.

Наверное, Настя такой и была. Но Рогожкин теперь знал и иную Настю, которую не знали другие: добрую, доверчивую, с тихим ласковым взглядом, какую-то беззащитную.

Через два дня Рогожкин ушел за грузом обуви и трикотажа в Италию.

Ездить по дорогам Европы - одно удовольствие. Все шоссе разнумерованы, рядность обозначена четко на каждом даже самом мелком пересечении с птичьей тропкой, со слабым, едва приметным стежком обязательно стоит указатель, куда эти тропка или стежок ведут, а также какой город маячит на горизонте и вообще что ожидает водителя в пути. Дороги Европы - не то что дороги России, Украины или Белоруссии.

В Италию ушли колонной из трех машин: Стефанович, малютка Шушкевич и Рогожкин. Рогожкин понравился шефу колонны. И точной манерой вождения Рогожкин мог идти по трассе со скоростью сто шестьдесят километров в час и не лихачить, и характером своим, не признающим подлости, и готовностью в любую минуту прийти на помощь. Словом, после рейса в Москву Стефанович подошел к Рогожкину, глянул на него пытливо, будто следователь на подозреваемого, и произнес скрипуче: