окно, но звук явно донесся от дома Морица. Сначала я воспринимаю ее слова скептически. И меня раздражает самодеятельность Жоэль. Но потом она напоминает, что на допросе в полиции Элиас дал показания, что в тот вечер он был с женой. И помощница комиссара это подтвердила.

– Почему он солгал? – спрашивает синьора ди Мауро.

Я не хочу верить, что Элиас убил своего отца. Но больше всего на свете я ненавижу, когда мне лгут. Те, кому я доверяю.

– Что сейчас делает полиция?

– Вот именно, почему бы им не поехать и не допросить его? – добавляет Жоэль. – Почему они так небрежно ведут расследование?

– Показания свидетеля не являются доказательством. Это одно слово против другого.

– Нина, я хочу знать, почему мой отец умер! Неужели ты не понимаешь?

Разумеется, Жоэль, разумеется, я понимаю. Но я не могу сейчас до нее достучаться. Она измучена и расстроена.

– Я хорошо его знаю, этого молодого человека, – тихо произносит синьора ди Мауро. – Он милый. И незаметный. Но преступники всегда милые и незаметные. И он – musulmano!

Затем она любезно приглашает нас на ужин. По ее словам, она живет одна, но с удовольствием принимает гостей. Но у меня нет на это сил. Уже совсем стемнело, и мои мысли ищут, за что бы зацепиться.

* * *

– Ты ей доверяешь? – спрашиваю я, глядя, как синьора и пудель удаляются по слабо освещенной улице.

– У нее нет причин лгать.

Жоэль угадывает мои мысли, когда я смотрю на свой телефон, чтобы проверить, нет ли сообщения от Элиаса.

– Не звони ему.

– А если мы просто спросим его, был ли он здесь той ночью? И что тогда произошло?

– Тогда он догадается, что мы разговаривали с полицией. И сбежит, прежде чем к нему придут.

– Если ты сейчас натравишь на него уголовный розыск, это только обострит военные действия.

– Пообещай, что не будешь ему звонить.

– Вообще-то он пригласил нас в гости завтра вечером.

– Что? Куда?

– В свой дом.

* * *

Ставлю кипятиться воду. Сверху доносится грохот. Похоже, Жоэль выгребает все из шкафов. Заглядываю в кладовку. Мориц делал закупки очень разумно. В холодильнике нет свежих помидоров, но на полках десятки банок готового суго [39]. Яйца, оливки в банках, рис, спагетти и несколько банок тунца, все аккуратно выстроено в ряд. Апельсиновый сок, ящики с водой. Тот, кто хочет покончить с собой, не делает запасов. Шинкую единственную найденную луковицу.

На лестнице раздаются шаги. Жоэль распахивает дверь на кухню и с шумом водружает на стол старый чемодан. Коричневая истертая кожа. Судя по виду, он объездил полмира.

– Что это?

Только тут я вижу, что она плачет. Но это слезы не печали, а счастья.

– Смотри!

Она открывает чемодан. Внутри фотографии, их много, сотни. Черно-белые, сепия, цвета пятидесятых годов. Семейные фото. Свет Хайфы. Все, что рассказывала Жоэль, теперь лежит передо мной. Балкон над улицей Яффо и Ясмина, развешивающая белье. Вот краны и корабли. А вот девочка с черными кудрями радостно смотрит в камеру.

– Он все-таки не забыл меня.

Рука Жоэль дрожит, когда она достает фотографии. Возрастные пятна на ее руках и никуда не ушедшее детство.

– Посмотри, какая она была прекрасная, моя мамочка.

– А это Виктор?

Я сразу узнаю его. Сверкающие глаза, тонко очерченный рот, во всем его виде – врожденное превосходство. Он сидит на джипе, в непринужденной позе, но взгляд сосредоточен, одет в военную рубашку и шорты. По тому, как он смотрит в камеру, я, кажется, понимаю его отношение к фотографу: будто смотрит на лучшего друга, которому, однако, не хочет показывать свои карты.

Затем вижу портреты из фотостудии. Лица, на которых запечатлено то, что невозможно себе представить. Усталость путешественников, их изумление от прибытия.

– Где ты нашла чемодан?

– В глубине чулана. Я сбила замок.

Почему он его спрятал? Как кто-то может упаковать семью в чемодан, засунуть в чулан и забыть о ней?

Там, наверное, сотни фотографий. И ни на одной нет Морица. Только на обороте можно разобрать его подписи. «Хайфа 1956», «Хайфа 1952», а также штамп ателье.

Морис Сарфати, улица Яффо.

Он видит все, но сам остается невидим.

* * *

Вот его жизнь в фотографиях, разложенных на обеденном столе, а посреди – две тарелки пасты. Я открываю вино. Жоэль сортирует фотографии. Не в хронологическом порядке, а по людям. Она протягивает мне черно-белую фотографию класса. Девочки вместе с мальчиками, сидят за партами, у всех в руках тонкие листы мацы. Я узнала бы ее и без подсказки: девочка с темными кудрями и самой сияющей улыбкой. Хотя сидит с краю.

– На Песах мы все вместе пели. Об исходе из Египта. Мы – рабы… В это время мы все должны были наклонять головы вниз, а затем поднимать руки вверх и петь громко, изо всех сил: Теперь мы свободные люди! В нашем школьном классе собрались дети из разных уголков мира, но старый миф спаял нас вместе.

Действительно, дети выглядят совсем по-разному. На стене позади них – флаг страны, которая моложе их самих.

– Ты и представить себе не можешь, как мы, мелюзга, гордились. Моя мама сказала тогда: «С тех пор как существует Израиль, мы ходим по миру с высоко поднятой головой. Раньше нас некому было защитить. Теперь мы сами себе хозяева. И если они снова нападут на нас… мы будем защищаться».

Я переворачиваю фотографии. На обороте всегда написано «Хайфа». Будто Мориц никогда не покидал свой маленький мир.

– Он был в Яффе во время войны?

– Не знаю. Я не спрашивала. А он ничего не рассказывал.

– А что вы знали про людей, которые там раньше жили?

– Про арабов?

– Да.

– Они ушли.

– Почему они не вернулись?

– Ну, так получилось.

Обычно Жоэль готова говорить часами, а тут отделывается парой слов. Это напоминает мне манеру моей бабушки, когда я спрашивала о Морице. Он пропал без вести, в пустыне. Доедай пирог. Если память – это конструкция настоящего, то легче жить с пустотой, чем с грузом слишком большого знания. Моя бабушка была мастером в искусстве притворной правды. Но если мертвых можно вытеснить прочь, то живые все еще здесь. Иногда, когда никто их не ждет, они стучатся в дверь.

– Ты видела в школе арабских детей?

– Нет, школы были разделены. Зачем тебе знать? Все это давно прошло.

– Потому что для Элиаса это вовсе не прошло.

– Послушай, мой папá был самым добрым человеком, какого я знала. Он ненавидел войну. Он был для всех хорошим другом. Конечно, был и…

– Кто?