4. Если бы мы не знали об извечном невероятном невежестве народов в области внешней политики, то могли бы подумать, что этот дипломатический триумф обеспечит триумф и министру, который его добился. Но ничего подобного не произошло. Ни на кого не клеветали больше, чем на Мазарини. Против него выдвигались самые постыдные и самые глупые обвинения. Он знал об этом: «Против меня ведутся россказни, из которых следует, что я сговорился с турком и что я отдал бы ему Европу, если бы только мне не помешали… Сегодня утром один торговец объявил, что это настоящий позор… что я получил в Вене двадцать девять миллионов и что парламент это уже обнаружил…» В 1648 г. Париж был на грани восстания. Почему? Да потому, что Францией управляли два иностранца: испанка и итальянец; потому, что не хотели больше кардинала – «главного министра», потому, что финансы были скудны, налоги возрастали, а ренты с ратуши не были уплачены; и, наконец, потому, что идея революции в это время носилась в воздухе, потому что неаполитанцы успешно восстали против своего короля, а англичане своему королю собирались отрубить голову. Подражание – это сильный довод в жизни нации, существует мода как на бунты, так и на убийства. Даже слова могут оказать влияние. Парижский парламент не имел ничего общего с лондонским парламентом, который был представительным собранием, тогда как парижский – сборищем наследственных чиновников. Но оба социальных института носили одно и то же название. Этого оказалось достаточно, чтобы вызвать у парижских парламентариев и у их первого президента определенные мысли. Эти чиновники обладали своими добродетелями: честностью, смелостью и культурой. Воспитанные на классиках, они охотно рассуждали о республиканских свободах. Но они держались за свои должности, за свое имущество, за весь импозантный ритуал церемоний. Это делало их революционерами-консерваторами. То же самое происходило и с теми, кого называли «значительными людьми», – крупными сеньорами и дамами, для которых романтическое восстание добавляло пикантности в распутство их любовных связей. «Герцог де Бофор взял себе в голову, что он может править, – говорит Рец, – на что он был способен не более, чем его камердинер…» А Ларошфуко говорит: «Он создал клику… которую назвал „значительными“… Они условились быть врагами кардинала Мазарини, сделать всеобщим достоянием воображаемые добродетели герцога де Бофора и оказывать ему фальшивый почет, за распространителей которого (они) себя выдавали…» Поведение населения Парижа было гораздо более агрессивным: оно ощущало свою силу, боялось Мазарини гораздо меньше, чем Ришелье, и к тому же обрело вождя в лице прелата-демагога Поля де Гонди (позднее – кардинал де Рец), прекрасного писателя, но амбициозного циника, упорно враждебного Мазарини. «Опуститься до малых сих, – говорил Гонди, – это самый надежный способ сравняться с великими». Коадъютор архиепископа Парижского, своего дяди, впавшего в детство, Гонди занимал прекрасную позицию, с которой легко было выдвинуться в первый ряд.

Робер Нантейль. Кардинал Мазарини в собственной картинной галерее. Гравюра с живописного оригинала Пьера ван Шуппена. 1659

5. Эти объединенные силы едва не поставили монархию на грань гибели, и их последовательные возмущения являлись чем-то вроде прообраза Французской революции. Они получили название череды «Фронд»,[36] потому что камни летели в окна кардинала-министра (Ветер от камней пращи / Подул сегодня утром. / Я думаю, что он ворчит / На Мазарини). Королевская семья вынуждена была бежать из Парижа, памфлеты чернили королеву и кардинала, и вот народ ворвался во дворец и принудил регентшу показать малолетнего короля в его кроватке. Никогда уже Людовик XIV не забудет этих сцен, которые так странно воспроизводят сцены гибели его семьи в будущем. Последовал ряд конфликтов, сменяющихся непрочным миром. Можно назвать две основные Фронды: это парламентская Фронда (1648–1649) и Фронда принцев (1649–1653). Первая боролась за принципы. Парламент с полным основанием полагал, что его конституционный долг состоял в защите независимости его чиновников. Когда один из них, добряк Пьер Бруссель, был арестован и препровожден в Сен-Жермен, то поднялись парижане, подогреваемые врагами Мазарини: «Вдруг все взорвались, взбунтовались, побежали, закричали, позакрывали сразу все лавки». Восхищенный Гонди отправился в Пале-Рояль, а за ним следовала «огромная толпа народа, которая вопила: „Бруссель! Бруссель!“» Королева вела себя очень гордо и резко, Мазарини казался уступчивым и смущенным. «Мадам, – сказал один шутник, – ваше величество очень больны. Коадъютор пришел вас соборовать». Коадъютор (Гонди) надеялся выйти от королевы министром, но вскоре, как всякий ученик чародея, пожалел, что инициировал процесс, остановить который был уже не в силах. И он, и первый президент Матье Моле, проявивший, впрочем, большое мужество, были плохо встречены народом. В Париже хозяйничал бунт. В конце концов пришлось выпустить Брусселя. Несчастный был так напуган встретившей его овацией и всем шумом, поднятым вокруг его персоны, что сам предложил прекратить бунт и сложить оружие.

6. Но народ был неудовлетворен. Он хотел, он требовал, чтобы его освободили от «Мазарана». Двор сбежал в Рюель. Он оказался бы в большой опасности, сумей его враги объединиться, но была ли у них какая-нибудь общая идея? Чиновники парламента требовали традиционных свобод для королевства и контроля над налогами. Фрондеры из дворянства устремились на борьбу за возвращение утраченных привилегий и старались расстроить все сделанное Ришелье. Народ, поднятый принцами и чиновниками – «отцами народа», – перестал им верить. Мадам де Шеврёз «не знала других забот, как нравиться своему любовнику». Конде поддерживал двор в военном положении. Тюренн, погубленный прекрасными глазами мадам Лонгвиль, выступил против короля и вел переговоры с испанцами. Вмешательство испанцев привело в ужас всех, кто еще сохранял остатки патриотизма и здравого смысла. Сам Гонди осознал, что все «это походило на крестный ход Лиги». Армия Тюренна покинула своего генерала. Парламент, справедливо шокированный созданием испанского союза, от которого несло изменой, решил вступить в переговоры с королевским двором. Но народ все еще угрожал убить всякого, кто будет настаивать на переговорах «до того, как Мазаран покинет королевство». Однако восторжествовала твердость первого президента Моле. Он открыто появился перед бунтующими. «Двор не прячется», – провозгласил он. На конференции, которая открылась в Рюеле, согласие было найдено. Мазарини мог бы диктовать свою волю, но он предпочел купить поддержку ценой уступок, от которых твердо решил отказаться впоследствии. Вся первая Фронда была одним долгим Днем обманов.

Неизвестный художник французской школы. Портрет герцогини де Шеврёз. XVII в.

7. Мир, подписанный в Рюеле, никого не успокоил. Обе партии оставались сильны. «Дрожжи недовольства» бродили среди многих чиновников и горожан, выведенных из себя «этим мошенником, этим фигляром, этим старьевщиком, этим итальянским обманщиком». Народ обвинял в дороговизне хлеба Мазарини, который был совсем ни при чем. И было еще одно более важное событие: Великий Конде, опора двора, вдруг обернулся к нему спиной. Непомерная гордость Конде заставляла его считать, что кардинал не оказывал ему достаточного уважения и что без его поддержки кардинал будет побежден. Все амазонки королевства – мадам де Лонгвиль, мадам де Шеврёз – вновь плели заговоры. Гонди, чтобы теснее сплотиться с этой компанией, взял себе в любовницы – с согласия ее матери – мадемуазель де Шеврёз. «Существуют, – говорил он, – священники, похожие на тех женщин, которые могут сохранять достоинство в галантных отношениях только благодаря заслугам их любовников». Чтобы вернее погубить Мазарини, Гонди и окружающие его женщины притворились, что идут с ним на сближение, и уговорили арестовать Конде и принцев, дерзость которых переходила все границы. Арест победителя при Рокруа и при Лансе был смелым шагом. Парламент принял сторону Конде. Если бы произошло объединение парламентской Фронды и Фронды принцев, то Мазарини был бы обречен. В январе 1651 г., освободив Конде, он был вынужден удалиться. Но Анна Австрийская прекрасно умела устраивать дела. Пообещав Гонди шапку кардинала, она привлекла его на сторону короны, а также заручилась поддержкой Тюренна, единственного генерала, который мог оказать противодействие Конде. Мадемуазель де Монпансье, Великая мадемуазель – мужеподобная девица, полагавшая себя предназначенной стать королевой Франции (путем женитьбы на своем кузене Людовике XIV), – взяла на себя командование армией и, облачившись в латы, решила присоединиться к Конде. Она впустила в Париж войска принцев. Но Мазарини прекрасно знал, что существует человек, на которого всегда можно было рассчитывать в борьбе против Конде: это был сам Конде, столь несносный и кичливый, что в конце концов Париж предпочел ему даже Мазарини! Патриотично настроенный народ заволновался, увидев испанские знамена в армии Конде. Толпа начала обращаться против тех, кто ее возбуждал. По улицам потекла кровь. Ратуша горела. Во время сражения в предместье Сент-Антуан Великая мадемуазель, чтобы обеспечить отступление Конде, приказала выстрелить по королевским войскам из пушки Бастилии. «Этот пушечный выстрел убил ее мужа!» – сказал Мазарини. Подошло время, когда третья партия – «те люди, которые ничего не могут в начале, но в конце волнений могут все», – готова была вступить в игру. Депутации торговцев со слезами на глазах умоляли короля вернуться в Париж. Знаменитый Бруссель, избранный купеческим прево во времена своей популярности, был грубо смещен, но толпа не обратила на это никакого внимания. Brevis populi amores.[37] В октябре 1652 г. Людовик, царственный и мужественный, совершил военное возвращение в Париж. Все, кто имел хоть какой-то вес в коридорах дворца, пришли к нему на поклон. Фронда была окончена.