Ф. ван Мерлин. Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня Монпансье. 1652

8. Прежде чем вернуться, Мазарини выждал несколько месяцев. «Этот изгнанник, этот нарушитель общественного спокойствия, этот низкий человек», этот враг народа был принят «не только без единого звука, но как триумфатор, покрытый славой», – пишет буржуа Валье. В ратуше кардинала-министра низкими поклонами приветствовал тот самый старшина-рантье, который незадолго до этого говорил, «что Мазарини был самой большой мерзостью века». Наиболее ярые гонители кардинала, впавшего в немилость, были в первых рядах и низко кланялись, когда счастье ему улыбнулось. Король шествовал перед кардиналом. Фронда преподала ему жестокий урок. Он видел, как при пособничестве благородных бунтовщиков и парламентариев, опьяненных своей значимостью, его дворец был наводнен чернью. Он понял, что непопулярность слишком могущественного министра грозит опасностью потерять королевство. С этого момента он решил править самостоятельно, без главного министра, укротить дворян и отправить парламентариев исполнять их судебные обязанности. И тем не менее он сохранял при себе Мазарини до самой его смерти. «Он любил меня, и я тоже любил его», – скажет он позднее. Он знал цену этому «отчиму», скрытному и скромному, который учил его основам политики; а главное, он никогда бы не пожертвовал министром, возвращение которого знаменовало победу короля над Фрондой. Почему же провалилась Фронда? Потому что она представляла собой соединение эгоистических и противоречивых интересов и не имела твердых убеждений. Часто говорилось, что она предвосхитила революцию 1789 г., что Брус-сель напоминает Байи, Рец – Талейрана и что приверженцы Мазарини предшествуют «папаше Дюшену».[38] Но в 1789 г. с нацией будут советоваться, и она будет представлена в революции, а Фронда была всего лишь группировкой. Моральным упадком и материальными разрушениями, почти столь же плачевными, как и после Религиозных войн, Фронда внушила желание продолжать монархическую и абсолютистскую реакцию, начатую еще первыми Бурбонами. Этот мятеж дискредитировал свободу.

9. Мазарини прожил до 1661 г. и в конце своей жизни успел сделать для Франции еще много хорошего. Нужно было полностью покончить с Испанией, которая, хоть и уменьшенная в размерах по Вестфальским договорам, не прекращала способствовать всем нашим внутренним раздорам. Мазарини проявил так же мало щепетильности, как и его соперники: он организовал возмущения в Каталонии, в Португалии, в Неаполе и не испытал никаких колебаний, вступая ради победы над Испанией в союз с цареубийцей – протестантской Англией Кромвеля. Он ничего не изобрел сам, он просто следовал традиции Ришелье: никакой религии ни в стратегии, ни в дипломатии. Благодаря этому союзу с Англией и гениальности Тюренна он выиграл «битву в дюнах» (близ Дюнкерка.). Отныне в военном отношении Испания оказалась вне игры. Однако для обеспечения мира требовалось, чтобы французский король женился на дочери короля Испании. Людовик был влюблен в племянницу Мазарини – Марию Манчини. Но в вопросах брака король обязан следовать интересам короны, а не склонностям своего сердца. Мазарини умолял Людовика преодолеть свою страсть: «Ради вашей славы, ради вашей чести, ради служения Господу, ради блага королевства, я заклинаю вас… сделать великодушно над собой усилие…» Король уступил. Пиренейский мир упрочил защитный пояс Франции, которая приобрела Руссильон, Сердань и Артуа. Каталония осталась за Испанией, что было вполне справедливо, потому что эта провинция была естественной составной частью Иберийского полуострова. Мария-Терезия, старшая дочь Филиппа IV и Елизаветы Французской, вышла замуж за Людовика XIV. В обмен на приданое в 500 тыс. экю золотом она отказалась от своих прав на отцовский трон. Но Испания была очень бедна. Появились основания опасаться, что приданое никогда не будет выплачено. Любые надежды были оправданны, и даже надежда на объединение в один прекрасный день обеих корон, потому что у Филиппа IV не было на тот момент наследника мужского пола.[39] Мазарини завершил дело Ришелье. В 1661 г. он умер, успев обсудить на смертном одре финансовые вопросы с Кольбером, одним из своих любимых служащих. Начиналось единоличное правление Людовика XIV.

1. Вольтер писал, что каждый, кто размышляет и обладает вкусом, рассматривает только четыре века в мировой истории: век Перикла, век Августа, век Медичи и век Людовика XIV. «Европа, – говорит он, – обязана своей учтивостью и светским остроумием двору Людовика XIV». Это справедливо, хотя Вольтер, как большинство людей его времени, не до конца учитывает влияние французской цивилизации в Средние века. Учтивость XVII в. – это всего лишь внучка куртуазности XIII в. Новизна царствования состояла в том, что король привил свои вкусы стране. Он правил один, и это единоличное правление было не только безоговорочно принято французами, но и нравилось им на протяжении первых двадцати лет. Вольтер говорит: «Все было спокойно в это царствование». Не было гражданских войн, не было выступлений Фронды. На смену суматохе бунтов приходит величественность церемоний. Внутри страны наблюдается поразительный расцвет литературы и искусств. За ее границами, несмотря на превратности финала, у Франции огромный престиж. Для всей Европы французский король был Великим королем, и его век навсегда останется Великим веком.

2. Действительно, все было тогда великим, и прежде всего сам Людовик XIV. «Королевское дело, – писал он, – велико, благородно и прекрасно, когда чувствуешь себя в силах достойно исполнять все то, что должен». Памятуя опеку Мазарини, он с самого начала решил быть своим собственным министром и никогда не допускал священнослужителей в свой совет. Он председательствовал в совете, работал по шесть часов в день, вменил себе в правило подписывать все ордонансы даже на самые ничтожные расходы государства и вел тетрадь, которая была чем-то вроде счетоводной книги Франции. Не любивший его Сен-Симон говорит, что Людовик XIV родился с умом ниже среднего (что опровергают письма короля), но «его ум был способен организовываться, совершенствоваться и заимствовать у других, не впадая при этом в подражание и не испытывая от этого никаких стеснений», что в устах врага звучит как высшая похвала. У Людовика были безупречные манеры: он не позволял себе даже самых простеньких и безобидных насмешек и всегда снимал шляпу, проходя мимо женщины («Я говорю о горничных, и ему было известно, что это горничные», – наивно добавляет Сен-Симон). «Его обычные повседневные разговоры никогда не были лишены естественности и врожденной величественности». По природе он был мягок и терпелив, к его слабостям следует отнести любовь к лести – выслушивание и поощрение самых грубых восхвалений, что быстро ведет к полностью искаженному восприятию реальной действительности и к смешению интересов государства с заботой о собственной славе. Хотя он был набожным и верующим, но легко поддался тому, что двор начал его обожествлять. Понемногу он превращается в величественного эгоиста, расценивающего людей только по степени их благоговения перед его персоной. Но в течение долгого времени все это казалось вполне терпимым и даже приятным, потому что после стольких потрясений Франция жаждала твердой власти.