Со своей стороны и Груши многократными кровопролитными атаками на левый фланг Большого редута утвердил победу и очистил равнину. Но он не мог преследовать остатки русских. Новые овраги, а за ними вооруженные редуты прикрывали отступление русских. Они яростно защищались до наступления темноты, прикрывая таким образом большую дорогу в Москву, их священный город, их склад, их убежище.

Только около трех с половиной часов была одержана, наконец, последняя победа. В этот день было несколько таких побед. Каждый корпус последовательно побеждал то сопротивление, которое находилось перед ним, не извлекая пользы из своего успеха для решения судьбы битвы, потому что, не получая вовремя поддержки, каждый останавливался, истощив свои силы. Неприятель остановился и укрепился в новой позиции. День уже склонялся к вечеру, наши боевые припасы были истощены, и битва была кончена.

Тогда Бельяр в третий раз вернулся к императору. Страдания Наполеона, по-видимому, усилились. Он с трудом сел на лошадь и медленно направился к высотам Семеновского. Там он нашел поле битвы, не совсем еще отнятое у неприятеля, оспаривавшего его и засыпавшего своими ядрами и пулями.

Но даже среди этих боевых звуков и в присутствии Мюрата и Нея, воинственный пыл которых еще не успел остыть, Наполеон оставался таким же, голос у него был слабый и поступь вялая. Увидев русских и услышав их продолжавшуюся стрельбу, он, кажется, вновь испытал подъем; император направился, чтобы взглянуть на их последнюю позицию, и даже вознамерился выбить их оттуда. Но Мюрат, указывая на остатки своих войск, заявил, что для завершения дела необходима гвардия; в ответ Бессьер продолжал настаивать, как он обычно делал, на важности этого элитного корпуса: император здесь слишком далеко от своих подкреплений, между ним и Францией находится Европа, и необходимо сохранить по крайней мере это небольшое количество солдат для обеспечения его безопасности. Шел пятый час дня, и Бертье добавил: теперь слишком поздно; враг укрепляется на позиции, и потеря еще нескольких тысяч солдат не даст нужного результата. После этого Наполеон лишь советовал победителям быть благоразумными. Затем он поехал назад, всё время шагом, к своим палаткам, разбитым позади батареи, взятой два дня тому назад, возле которой он с утра оставался почти неподвижным свидетелем всех превратностей этого ужасного дня.

Он побрел туда и позвал Мортье, которому приказал сохранить это поле битвы! А через час он снова повторил свое приказание не двигаться вперед и не отступать, что бы ни случилось!

Когда Наполеон, наконец, пришел в свою палатку, то к его физическому упадку присоединилась еще глубокая печаль. Он видел поле битвы, и оно говорило красноречивее, чем люди! Эта победа, к которой так стремились и которая была куплена такой дорогой ценой, осталась неполной! Он ли это, всегда доводивший свои успехи до последнего предела? Почему он оставался теперь равнодушным и бездеятельным, как раз тогда, когда судьба в последний раз оказывала ему свое покровительство?

В самом деле, потери были громадны и не соответствовали результатам. Все вокруг него оплакивали смерть кого-нибудь из близких — друга, родственника, брата. Роковой жребий в этой битве пал на самых значительных лиц. Сорок три генерала были убиты или ранены! В какой траур должен был одеться весь Париж! Какое торжество для его врагов! Какой опасный предмет для размышлений в Германии!

Те, кого он позвал к себе, Дюма и Дарю, слушали его и молчали. Но их поза, их опущенные взоры, их молчание были достаточно красноречивы!

Было десять часов. Мюрат, пыл которого не могли угасить двенадцать часов непрерывной битвы, еще раз пришел к нему просить, чтобы ему дали гвардейскую кавалерию. Неприятельская армия, по его словам, поспешно и в беспорядке переходила Москву-реку. Он хотел захватить ее врасплох и нанести последний удар! Однако император отверг этот порыв неумеренного рвения.

Позже Мюрат воскликнул, что в этот великий день он не узнал гения Наполеона! Принц Евгений добавил, что он не понимает причины нерешительности, проявленной его приемным отцом. Ней упорно советовал императору отступать.

Те, кто не покидал его в тот день, ясно видели, что этот победитель стольких наций, в свою очередь, был сражен жгучей лихорадкой и роковым возвратом мучительной болезни, которая возобновлялась у него после каждого слишком резкого движения и слишком долгих и сильных волнений. Они вспоминали слова, написанные им самим за пятнадцать лет до этого, в Италии: «Здоровье необходимо для войны и не может быть заменено ничем!» — а также его восклицание на полях Аустерлица, носившее, к несчастью, пророческий характер. Император вскричал тогда: «Для войны тоже есть свои годы. Меня хватит еще лет на шесть, а затем придется кончить и мне!»

В течение ночи русские давали знать о своем присутствии докучливыми криками. Утром тревога произошла почти у самой императорской палатки. Гвардия должна была схватиться за оружие, что показалось оскорбительным после победы. Армия оставалась неподвижной до полудня. Впрочем, тут больше не было армии, а только один авангард. Остаток ее рассеялся по полю битвы, чтобы поднимать раненых, которых было 20 тысяч. Их относили за два лье назад, в Колоцкий монастырь.

Главный хирург Ларрей набрал помощников во всех полках. Прибыли и походные лазареты. Но всего этого было недостаточно.

Император объехал поле битвы. Никогда еще ни одно место сражения не имело такого ужасного вида! Всё способствовало угнетающему впечатлению: угрюмое небо, холодный дождь, сильный ветер, обгорелые жилища, разрытая равнина, усеянная развалинами и обломками, а на горизонте унылая и темная зелень северных деревьев. Везде виднелись солдаты, бродившие между трупами и искавшие какого-нибудь пропитания, даже в ранцах своих убитых товарищей. Ужасные раны — русские пули были толще наших, — молчаливые бивуаки, нигде ни песен, ни речей, унылое безмолвие, царившее кругом, — вот что представляло это поле!

Около штандартов еще стояли уцелевшие офицеры и унтер-офицеры да несколько солдат — едва столько, сколько нужно для защиты знамени. Одежда этих людей была изодрана, лица, испачканные кровью, почернели от порохового дыма, и всё же в своих лохмотьях и среди окружающего их бедствия и разрушения они сохраняли прежний горделивый вид, и при виде императора даже раздались крики торжества. Но крики всё же были редкими.

Французские солдаты не обманывались. Они изумлялись тому, что так много врагов было перебито, так много было раненых — и так мало пленных! Не было даже восьмисот! А только по числу пленных судили о победе. Убитые же доказывали скорее мужество побежденных, нежели победу. Если остальные могли отступить в таком порядке, гордые и не упавшие духом, то какая польза была в том, что поле битвы осталось в наших руках? В такой обширной стране, как эта, разве не хватит русским земли, чтобы сражаться?

Среди этой массы трупов, по которым приходилось ехать, чтобы следовать за Наполеоном, нога одной из лошадей наступила на раненого и вырвала у него крик, последний признак жизни и страдания. Император, остававшийся до сих пор безмолвным и подавленный видом такого количества жертв, не выдержал на этот раз. Кто-то, чтоб успокоить его, заметил, что это русский солдат. Но император с живостью возразил, что после победы нет врагов, а есть только люди! Затем он разогнал офицеров, сопровождавших его, приказав им оказать помощь всем тем, чьи крики раздавались в разных концах поля.