— А! — воскликнул Мюрат. — Но ведь я же остаюсь!..

Эти слова подействовали на полковника, и, пристально посмотрев на маршала, он холодно проговорил:

— Это правда! Солдаты, вперед! Дадим себя уничтожить!

Мюрат отправил Борелли к императору с просьбой о помощи, но тот медлил посылать своих гвардейцев.

Неизвестно, что вызывало неуверенность Наполеона. Может быть, он сомневался в исходе действий Понятовского и принца Евгения, происходивших на правом и левом флангах? Или он опасался, что крайний левый фланг русских, ускользнув от поляков, завладеет полем боя в тылу Нея и Мюрата? Он отвечал тем, кто торопил его, что он хочет лучше видеть, что битва еще не начиналась, день еще велик, поэтому необходимо уметь выжидать, ибо на всё надо время. Он спрашивал, который час, и прибавлял, что час его битвы еще не наступил, что битва начнется через два часа!

Но она не началась. Целый день он то садился, то опять вставал и медленно прохаживался недалеко от редута, взятого 5-го числа, на берегу овражка, вдали от сражения, которое он едва мог видеть, так как оно перешло за высоты. Он не выказывал ни беспокойства, ни нетерпения, ни досады. Он только делал жест грустной покорности, когда ему докладывали о потере лучших генералов. Он вставал, делал несколько шагов и снова садился.

Окружающие смотрели на него с изумлением. До сих пор в таких серьезных столкновениях он всегда был деятелен и спокоен. Но теперь это было тяжелое спокойствие, вялая, бездейственная кротость. Многие готовы были видеть в этом упадок духа, обычное следствие сильных волнений. Другие воображали, что он уже пресытился всем, даже сильными ощущениями битвы. Некоторые замечали по этому поводу, что спокойная твердость и хладнокровие великих людей с течением времени, когда годы берут свое и энергия истощается, переходят в равнодушие, в отяжеление. Самые ретивые объясняли эту неподвижность Наполеона необходимостью не слишком часто менять место, так как когда командуешь на большом пространстве, надо знать, куда должны направляться донесения. Однако всего правильнее судили те, кто указывал на его пошатнувшееся здоровье, на тайное страдание и на начинающуюся серьезную болезнь.

Артиллерийские генералы, удивлявшиеся тому, что им приходится стоять неподвижно, поспешили воспользоваться разрешением вступить в бой и заняли гребни холмов.

Восемьдесят пушек сразу разразились выстрелами. Русская кавалерия первая разбилась об эту несокрушимую стену и поспешила укрыться за пехоту.

Русская пехота продвигалась плотной массой, в которой наши выстрелы проделывали большие и широкие пробоины. Однако она не переставала приближаться до тех пор, пока, наконец, французские батареи не разгромили ее картечью — целые взводы падали разом. Видно было, как солдаты под этим ужасным огнем старались все-таки сплотить свои ряды.

Наконец они остановились, не решаясь идти дальше и не желая отступать, оттого ли, что окаменели от ужаса среди такого страшного разрушения, или оттого, что в эту минуту был ранен Багратион. Но может быть, после того как не удалась первая диспозиция, их генералы не сумели ее изменить, не обладая, как Наполеон, великим искусством передвигать одновременно большие массы в строгом единстве и порядке. И вот эти инертные массы предоставили истреблять себя в течение целых двух часов, и единственным движением среди них было падение тел. Это было ужасающее избиение, и наши артиллеристы не могли не восхищаться таким непоколебимым мужеством и слепой покорностью врагов!

Наконец Ней выдвинулся вперед, и остатки его армии сделались победителями над остатками армии Багратиона.

Битва прекратилась на равнине и сосредоточилась на оставшихся неприятельских высотах и против Большого редута, который Барклай упорно отстаивал при помощи центра и правого фланга против атаки принца Евгения.

Итак, около середины дня всё правое французское крыло, Ней, Даву и Мюрат, опрокинув Багратиона и половину русской боевой линии, обратились на приоткрытый фланг остальной неприятельской армии, которая была видна теперь вместе с ее резервами, оставленными без прикрытия, вплоть до линии отступления.

Но, чувствуя себя слишком ослабленными, чтобы бросаться в это пустое пространство, маршалы стали громко призывать гвардию: пусть она только покажется и заменит их на этих высотах! Тогда они в состоянии будут докончить!

Они послали Бельяра к императору со следующими словами:

— С нашей позиции можно беспрепятственно видеть всё, вплоть до дороги в Можайск в тылу русской армии. Видна нестройная толпа беглецов, раненых и повозок на пути отступления. Овраг и небольшой редкий лесок еще отдаляют их от нас, это правда, но русские генералы в замешательстве не подумали воспользоваться этим, и теперь достаточно одного приступа, чтобы решить судьбу неприятельской армии и войны!

Но император всё еще продолжал колебаться. Он приказал Бельяру еще раз пойти посмотреть и вернуться к нему с донесением.

Бельяр, удивленный, ушел, но очень быстро вернулся и сообщил, что враг что-то затевает и лесок окружается стрелками. Нельзя терять ни минуты, иначе будет упущен благоприятный случай и понадобится вторая битва, чтобы завершить первую!

Между тем вернулся Бессьер, который был послан Наполеоном на высоты наблюдать за поведением русских. Этот маршал объявил, что русские не находятся в беспорядке и уже удалились на вторую позицию, где они, по-видимому, готовятся к новой атаке. Тогда император сказал Бельяру, что еще ничего не выяснилось и что прежде чем ввести в игру свои резервы, он должен хорошо видеть расположение фигур на шахматной доске! Это выражение он повторил насколько раз, указывая, с одной стороны, на Старую Московскую дорогу, которой Понятовский всё не мог завладеть, и, с другой, на неприятельскую кавалерийскую атаку в тылу нашего левого крыла, а также на Большой редут, которым никак не мог завладеть принц Евгений.

Огорченный, Бельяр вернулся к Мюрату и сообщил о невозможности добиться от Наполеона его резерва. По словам Бельяра, император оставался на том же месте: он сидел с унылым, страдальческим выражением. Черты лица его осунулись, взгляд сделался тусклым, и свои приказы он отдавал каким-то вялым голосом, среди ужасного грохота войны, которая казалась ему чуждой. Когда этот рассказ передали Нею, он вышел из себя и под влиянием своего пылкого, необузданного темперамента воскликнул: «Разве мы для того шли в такую даль, чтобы довольствоваться одним сражением? Что делает император в тылу армии? Там он слышит только о неудачах, а не об успехах нашей армии! Если он уже больше не руководит военными действиями, если он больше не генерал и хочет везде играть только роль императора, то пусть возвращается в Тюильри и предоставит нам быть генералами вместо него!»

Мюрат был сдержаннее. Он вспомнил, что видел, как император объезжал накануне линию неприятельского фронта. Император несколько раз останавливался, слезал с лошади и, опершись лбом о пушки, оставался стоять в этой позе, выражавшей страдание. Мюрат знал, какие беспокойные ночи проводил император, которому мешал спать сильный и частый кашель. Он понимал, что утомление пошатнуло физические силы Наполеона и в его ослабленном организме в критическую минуту деятельность духа была связана телом, изнемогавшим под тройной тяжестью утомления, лихорадки и болезни, которая из всех причин, быть может, скорее всего действует угнетающим образом на физические и нравственные силы человека.