Чуть ниже стояло незаполненное поле ранга претендента и разлинованные строчки для людей, ранг подтверждавших своим именем, подписью и печатью. Место им под это выделялось как бы не в половину листа. Точно такой же — для Ники. Я с интересом принял бланки, благодарно кивнул и пожелал согнуть для удобства.

— Стойте! — Всполошился поверенный, заставив меня замереть. — Не сгибайте бланки! Их сиятельства весьма привередливы и могут отказаться от подписи мятой бумаги. Прецеденты случались, молодой человек. — Неодобрительно покачал он головой.

Недоуменно пожав плечами, распрямил бланки вновь. Затем достал сотовый и набрал повтор последнего набранного номера.

— Вернись.

— А вот вам файлик, чтобы не промокли, — бережно предложил Геннадий Олегович, сам же ловко надев его на бланки.

И будто даже слегка успокоился — во всяком случае, мандраж у него над этими бумагами слегка унялся.

А потом и вовсе пропал, сменившись оторопью, когда во всей своей неспешности машины принцессы с императорскими гербами замерли возле входа. Торопливо вышел охранник, на ходу раскрывая зонтик и открывая дверь перед принцессой. Величаво вышагнула Елизавета, с видом недовольства, но готового принимать извинения. Потому что возвращалась она именно за ними — а как иначе.

— А это… — неловко начал поверенный, указав в сторону девушки движением тут же ослабевшей руки.

— Жена.

— Нет, ну тогда можете сгибать, конечно, — задумчиво покосился он на бланки в моей ладони.

— Передашь деду? — протянул я бланки Елизавете.

А та недовольно перевела взгляд с меня на бумаги, словно разочаровываясь в своем возвращении.

— Только тебе доверить могу. — Улыбнулся я ей примирительно. — Это для меня важно.

Как и всегда, если на кону не подвести друга.

Взгляд смягчился.

— Какой ранг вписывать? — С интересом изучила она написанное.

— Пусть сам решит.

— Там надо три печати, ваше сиятельство, — задавленным голосом откашлялся поверенный.

— Я вижу, — покровительственно произнесла та, и мужчина притих, чуть сгорбившись.

— Осмелюсь заметить, — робко начал он, обращаясь уже ко мне. — Но на экзамене обязательно надо выступить и явить технику должного ранга. — Слегка распалялся он от слова к слову. — Заочная аттестация противоречит духу традиции. Воля, конечно, ваша, но порядок нужно соблюсти!

И словно даже сам испугался своей смелости.

— Нет, не мне вам указывать, но…

— Не сомневайтесь, я выступлю в полную силу. — успокаивая мягкой улыбкой, заверил его я.

— Максим, какому деду передать? Князю Юсупову или князю ДеЛара? — Вежливо ждала Елизавета для уточняющего вопроса, чтобы поскорее уйти из непогоды.

— Своему.

Колокольный звон тысячи ста церквей растекался по Москве, то усиливаясь эхом от глади холодных вод у рек и озер, то тая в лабиринтах плотной застройки; смешиваясь с шумом осеннего леса или пропадая в суете оживленных шоссе. Город встречал двенадцатый час дня — буднично, порою не замечая того факта. Разве что те, кто жил возле часовен, краем уха отличил непривычные переливы в обычно мерном звучании звонниц.

И только народ, что возмущенно толпился у ограждений, не пускавших в этот день никого на Красную площадь, невольно притих от грянувшего в эту серую ветреную непогоду непривычно громкого, торжественного звучания главных Московских храмов. Вытянулись вверх высокие, подались вперед — на оцепление и железные решетки — любопытствующие. Но повезло юным и счастливым, с затаенным дыханием смотревшим за происходящим с плеч отцов.

Под торжественный звон на красную площадь выкатывались тяжелые и удобные черные автомобили с гербами, чтобы ненадолго замереть при въезде у Васильевского спуска, выпустить высокопоставленных пассажиров и скрыться в потоке Большого Москворецкого моста. Много их было, этих машин — иные владельцы старались подкатить поближе к арке Спасской башни, иные распоряжались остановить задолго до Храма Василия Блаженного, степенно выходили вместе с небольшой свитой и шли вперед наперекор стылому ветру, задувавшему в лицо.

Семьсот метров пешком до Большого Кремлевского дворца — много ли это? Достаточно ли, чтобы затаить обиду на владельца Кремля, принимавших ныне только пеших? Или лучше преисполниться уважения к мудрости того, кто не стал решать, чью машину впустить первой. Ведь ежели считаете себя достойным зайти поперед остальных — так ускорьте шаг или же бегите, теряя степенство. Но ежели вы первый и без того, а без вашего слова все равно ничего не решат на общем сходе, то к чему торопиться. Пусть подождут.

За семь сотен метров каждый определит дистанцию от врагов и расстояние до друзей — двигаясь, показательно не замечая первых, но приветливо отмечая вторых. Колокольный звон не оставит места для разговоров, а общее движение вперед вскоре соберет равных под одной крышей.

Не смотря на пустые руки, каждый из князей нес в Кремль свою правду — ту самую, что в словарях разумно зовется представлением об истине, столь разном у каждого из семидесяти восьми князей.

Хотя, поговаривают, правда всегда одна — но есть в мире сильные, а есть слабые. Есть многочисленные, а есть одиночки, кому суждено смириться с тем, что черное — это белое, если хотят жить. Но у князей Империи за спиной была армия, деньги и власть — поэтому впервые для многих становились важны факты, а слова годились за аргумент.

Оставалось еще иное, что идет рядом со всякой истиной — личный интерес. Этого у каждого из князей было вдосталь, вместе с союзным долгом, добрососедскими отношениями, прихотливыми родственными связями и непримиримой враждой с теми, чья правда будет выглядеть убедительней. А ведь еще оставались интриги, прямой подкуп и угрозы, увещевания и тонкая политика, не позволявшая согласиться там, где следует по долгу чести — но ведь иногда можно просто смолчать.

Семьсот шагов и немного ожидания — и семьдесят восемь князей определят меру всякой правде.

Неторопливо идут владетели, разве что дважды посторонившись за время недолгого пути — пропуская машину принцессы, выезжавшей из родного дома. И во второй раз, прянув в сторону от невозмутимо прогарцевавшего на лошади к дворцу князя Давыдова. Первая — женщина, второй — гусар… Проще обижаться на погоду.

А потом становилось и вовсе не до мелочей жизни. Все, что было до того заготовками планов, наработками аналитиков и шпионов, сталкивалось с реальностью.

Реальностью такой, что размашистое перекрестье на образы святых в Грановитой палате становилось искренним до истовости и прямо отражало опасения в умах. Хотя вряд ли кто услышал бы молитвы, содержащие «перессорь их снова, если ты есть!».

Они стояли почти в самом завершении пути, в центре Александровского зала — ожидая, когда откроются ставни зала Андреевского, и император примет их за общим столом. Но слухи о новом союзе встречали каждого, кто только вступал в Большой Кремлевский дворец. Князь Шуйский, князь Юсупов, князь Панкратов, князь Мстиславский. И даже присутствие подле них князя Давыдова не делало ситуацию ни на гран смешной. Тот баланс противоречий, что был на каждом общем сходе, ныне был переломан об хребет четырехглавого монстра, созданного влиятельнейшими фамилиями. Пятеро против семидесяти трех оставшихся, казалось бы — но к каждой из этих фамилии можно было смело плюсовать еще трех-пятерых, а то и десяток зависимых, родственных, должных или просто склоняющих голову в уважении.