В 1900 году премию еще не присуждали, но о завещании Альфреда Нобеля было известно, и что это за премия, публика уже знала.

— Но, батенька, попытайтесь понять, это так важно для человечества! — не принимая никаких аргументов, нудил доктор.

Татьяна Кирилловна, как только я начал ходить, срочно, не пожелав встретиться и объясниться со мной, переехала жить к своей московской тетке; Илья Ильич держался со мной скованно и никак не объяснялся. Впрочем, я на выяснении отношений не настаивал, мне и так все было ясно, поэтому чего-то требовать и негодовать не имело никакого смысла. Тем более, что о моей женитьбе на херсонской девице не могло быть и речи. Я по-прежнему не считал себя свободным от брачных уз с матерью своего ребенка, какие бы временные промежутки нас не разделяли. Аля была для меня самым близким и родным человеком.

Илья Ильич теперь постоянно где-то отсутствовал. Домоправительнице он объяснил, что у него важные дела. Однако, мы с ней вполне представляли, чем он теперь занят — пасет свою юную невесту «от сглаза и порчи». Я был уверен, что никакой мифической тетки не существует, а есть съемная квартира, где наши голубки воркуют без помех.

Съехать от Поспелова я не мог, во-первых, был еще слаб, во-вторых, оставалась опасность, что, пока я не поправился, со мной сведут счеты оставшиеся в живых соучастники Поэта, в-третьих, меня разыскивала полиция. Оставалось сидеть у себя на антресолях и общаться с занудой доктором.

Иногда ко мне заходили Гутмахер с Ольгой. Аарон Моисеевич, как ни странно, ни капельки не скучал без потерянных благ цивилизации. Он с наслаждением играл со своей пассией в «мужья-жены» и с удовольствием рассказывал о своих детективных приключениях. Они с Ольгой шлялись по дорогим ресторанам, посещали театры, кутили в «Яре», благо моих денег на это вполне хватало.

Илья Ильич сумел-таки экспроприировать состояние нашего киллера, нажитое, как говорится, нечестным путем, и поделил его, как и было оговорено, на четыре равные части. Вот эту мою четверть профессор Гутмахер со студенткой Дубовой и прокучивали в злачных местах.

Самым непонятным было то, что никто не хотел рассказать, что случилось со мной после перестрелки во флигеле; как и кому удалось меня оттуда вытащить; как там оказались Ольга с Гутмахером; что сталось с моими противниками; и главное, почему меня ищет полиция. Как только я заговаривал на эту тему, у всех тут же находились отговорки, и ни на один вопрос мне не отвечали.

В конце концов, мне все это так надоело, что я решил сбежать из под плотной опеки моих доброхотов и решить вопрос с посещением Антона Павловича. Тем более, что я уже пребывал в нормальной физической норме и жаждал действий. Последней каплей или толчком для принятия окончательного решения послужила заметка в газете «Московские летописи». Там на последней странице уведомлялось, что известный беллетрист А. Чехов проездом в Швейцарию посетил «Художественный Общедоступный» театр и был тепло встречен московской публикой.

— Если я не пойду сегодня, он уедет в свою Ниццу, и больше такого шанса у меня не будет, — сказал я сам себе, откладывая газету.

Анна Ивановна поначалу восприняла мое намеренье «погулять по городу» в штыки, но я ее переупрямил и с боем получил свою вычищенную и выглаженную одежду.

Быстро одевшись, я вышел на заснеженную, плохо убранную улицу и остановил первого попавшегося «Ваньку» на крестьянских санях. Уже садясь в сани, я подумал, а как мне, собственно, представиться Чехову?

— Малую Дмитровку знаешь? — спросил я извозчика, низкорослого крестьянина, одетого в вывернутый тулуп.

— Как же, мы все знаем! — обрадовал он меня своими способностями.

— Сколько возьмешь?

— Полтинничек, пожалте. Меньше никак, нам резона нет, конец неблизкий.

— Ладно, поехали — согласился я. — Как будешь ехать?

— Известно как, по дороге, — резонно ответил извозчик.

Я уже был достаточно научен разнообразными способностями наших соотечественников отравлять жизнь окружающим своей дуростью и некомпетентностью, потому потребовал уточнения маршрута:

— Расскажи, где это?

— Эка, ты, барин, Фома неверующий. Я Москву, как пять пальцев, знаю. Прямо поедем, потом свернем, а там и рукой подать.

— Ясно, видно, что ты дока, — согласился я. — Страстной монастырь знаешь?

— Как не знать.

— Сможешь до него доехать?

— Как не смочь, конечно, смогу. Только ты давеча просился в Митрово, а это в другой стороне.

Я не стал выяснять, что мужик понимает под таинственным «Митровым», и устроился на застеленной рогожей соломенном сидение.

— Поезжай к Страстному монастырю, дальше я покажу.

— Добавить в таком случае двугривенный надоть, конец неблизкий!

— Езжай скорей, добавлю.

— Помолиться или просто так, из любопытства? — спросил извозчик, скорее всего не из интереса к моим делам, а для поддержания разговора.

— Помолиться, — ответил я.

— Дело хорошее, не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не простится. Только дорог стал, скажу я тебе, барин, нынче овес, — сообщил после минутного размышления свое обобщенное мнение о порядке в мироздании возница. — Кусается!

— Овес у нас всегда дорог, как и все энергоносители, — согласился я.

Мужика непонятные слова не смутили, то ли не расслышал, то ли неведомо как перевел на свой понятный язык.

— Это да, здеся в Москве все кусается! Я вот все езжу и думаю, а для чего в Москве столько народа живет, ежели у нас в Костромской губернии овес дешевле?

— Так не все же одним овсом питаются.

— Это ты востро подметил, господин хороший, я вот еще чай оченно уважаю. За день намерзнешься, Пойдешь в трактир, примешь шкалик! Хорошо.

«Господи, — подумал я, — меня к Чехову везет чеховский же персонаж».

— Ты куда поворачиваешь! — поймал я за руку любителя чая, попытавшегося в начале Пречистенки повернуть не налево, а направо.

— Знамо куда, ты же сам велел к Страстному везти! — удивился извозчик.

— Так Страстной монастырь налево, а ты проворачиваешь направо.

— Тут ближе будет, — не очень уверенно сказал мужик и развернул свою клячу. — Привередлив ты, как я посмотрю, барин. Все тебе не так.

Было начало десятого вечера, и я надеялся застать писателя дома. В противном случае придется ждать его на улице.

Как представиться Антону Павловичу, я не знал, осталось надеяться на собственное нахальство и изворотливость, и его беззащитную деликатность.

От Страстного монастыря мы опять повернули налево и попали на тихую, почти провинциальную Малую Дмитровку, застроенную небольшими особняками.

— А говорил в монастырь на моление едешь, — упрекнул забывший обиду извозчик. — Коли сказал бы, куды тебе надобно, я б тебя враз домчал. Эх, залетные! — прикрикнул на свою единственную клячу костромской крестьянин и помахал над головой лошади кнутом.