– Вроде прошло хорошо, – сказала радиоредактор, – и теперь, когда все утряслось, я смогла вырваться отдохнуть.

На душе у нее было легко, и у меня тоже. После избрания Дубчека в январе политический климат полностью изменился. Мы представить себе не могли, что реальны такие радикальные реформы, названные «социализмом с человеческим лицом». Он отменил цензуру, ослабил ограничения на выезд, на свободу слова. Теоретически это означало, что мы можем путешествовать за рубеж и свободно говорить о государстве все, что заблагорассудится, хотя после стольких лет репрессий мало кто решался.

Я испытывала эйфорию, в отличие от Виктора, с самого начала скептически отнесшегося к переменам. А на мой взгляд, они были естественны, и я впрямь поверила в социализм с человеческим лицом. Он сомневался.

Фестиваль «Пражская весна» усилил мои радостные ожидания. Особенно запомнился он благодаря приезду в Прагу мировой знаменитости – пианиста Артура Рубинштейна. Он исполнил фортепианный концерт Брамса в си мажоре с Чешским филармоническим оркестром и на следующий день, неожиданно, еще и Шопена. После выступления я познакомилась с ним, он был полон энергии, очень общителен – еврейский беженец из Польши, он говорил как минимум на пяти языках.

Этот странный период в нашей истории начался вскоре после кубинского кризиса, когда Хрущев и Кеннеди столкнулись лбами. В мире достигла пика и еще продолжала расти напряженность холодной войны. По всей нашей стране волной прошло ощущение, что коммунистическая диктатура Москвы вдруг стала невыносимой. Возмущение возникло в культурно-артистической среде, особенно на Конгрессе писателей, потребовавших меньше цензуры и больше свободы. Так шли дела до 1967 года, когда президента Новотны вынудили уйти в отставку и власть попала в «надежные руки» Дубчека, остававшегося загадкой.

Дубчек, коммунист с детства, эмигрировал в какой-то момент жизни с семьей в СССР, но оказался мягким и справедливым человеком и стал кумиром революционного движения 1968 года. Его попытка реформ в Чехословакии была очень необычной и еще и наивной. Иногда он заходил слишком далеко. Я испытывала оптимизм, я хотела верить, что возможен третий путь между социализмом и капитализмом, но Виктор, как всегда реалистичный, всерьез не рассчитывал на такую возможность.

Советское руководство, считавшее Дубчека своим, было в шоке от предложенных им реформ. Из Москвы с тревогой следили за его действиями, подозревая, что они имеют антисоциалистический характер. Выразив обеспокоенность и пытаясь замедлить реализацию реформ, советские правители настояли на встрече с их генсеком, которая продолжалась несколько дней. Когда Дубчек вернулся, он улыбался и было похоже, что переговоры прошли успешно. Мы надеялись, что Кремль оставит его в покое. Я уже приняла приглашение на гастроли в Австралию вместе с Йозефом Суком и на выступления в Брюсселе, Вене и Западном Берлине, и мы с Виктором обсуждали, куда нам отправиться вдвоем – если позволят.

ВЕЧЕРОМ 20 АВГУСТА 1968 года я рано легла, планируя спать долго, что случалось нечасто и только когда рядом не было Виктора. Рано утром хозяйка, госпожа Краусова, разбудила меня громким стуком в дверь.

– Госпожа Ружичкова, просыпайтесь! Вставайте и послушайте радио. Мы даже не знаем, реальность или радиопостановка. Госпожа Ружичкова, нас завоевывают русские!

Я натянула какую-то одежду и побежала вниз слушать новости. Советские войска, при поддержке тысяч солдат из стран Варшавского договора, вторглись ночью в Чехословакию. У меня земля ушла из-под ног, и я вынуждена была сесть.

Ведущий сообщил, что на улицах Праги советские танки – и все, что пришло мне в голову, это Виктор и моя мать, оба находившиеся там. Я вспомнила, что раньше в этом году меня пригласили немцы на съемки документального фильма о Пражской весне, чтобы я сыграла одно из сочинений Виктора для клавесина перед Гранд-отелем «Прага» на Староместской площади. Однако пошел сильный дождь. На следующий день – опять. Наконец киношники свернулись, сказав: «Мы вернемся в сентябре, когда погода наладится».

– Да, погода наладится, – согласился с ними Виктор. – Только вокруг будут советские танки.

Кинематографисты были ошеломлены.

– Что вы такое говорите? Это ужасно.

– Вот увидите, – ответил Виктор.

Он всегда хорошо чувствовал ситуацию и не верил, что СССР позволит Дубчеку провести реформы.

Команда немецких кинематографистов так и не вернулась.

С нетерпением ожидая известий от Виктора и мамы, я выехала из снятой комнаты и отправилась в дом свекра в Индржихуве Градеце. Там тоже не было телефона, но зато собралась вся семья и ждали, что Виктор как-то даст знать о себе.

Мы пили крепкий кофе, курили, слушали радио и смотрели телевизор со слезами на глазах. Слишком мало было нам известно, и мы опасались худшего. Я и впрямь очень страдала тогда, потому что наивно полагала, что условия жизни улучшатся. Я не ожидала такого исхода. Вскоре после оккупации Чехословакии Кремль заявил, что войска Варшавского договора «введены, чтобы помочь братскому народу». Чешское руководство призывало население к спокойствию, а наши солдаты получили приказ оставаться в казармах.

Пока радиостанцию не взяли приступом, при котором погибли двадцать два человека, вещание продолжалось. Нам сообщали, что тысячи демонстрантов вышли на улицы, что машины и автобусы используются как баррикады, некоторые подожжены. Мы оставались в курсе событий в стране, переключая приемник с «Голоса Америки» на «Радио Свободная Европа». Они передавали, что Дубчек и его министры в окружении оккупационных войск и что людей хватают за то, что они «контрреволюционеры».

Я вся дрожала. Что это значит? Мы с Виктором оба входили в худсовет нашего профсоюза как беспартийные. Это считается за контрреволюционность? Где он? Что с ним?

Трудно описать гнетущее чувство в те первые дни оккупации. Дубчека и его сторонников самолетом увезли в Москву, и мы боялись, что они не вернутся обратно. Опять казалось, что никогда не побеждает правда – только грубая сила. Я не могла поверить, что возможен другой такой режим, как нацистский – такой же жестокий, глупый и антисемитский. Разве это могло быть правдой?

За два дня мы не получили никаких известий от любимых. Я вышла из дому подышать свежим воздухом и купить кое-какие продукты, пока они доступны. И кого же я встретила в этом захолустье, как не свою мать? Она только что приехала из Праги вместе с Виктором, умудрившимся где-то заправить машину и поспешившим в Южную Богемию.

– Мы приехали сразу, как только смогли, – рассказала мама. – Пришлось объезжать сотни танков. И заяц какое-то время бежал рядом с машиной, словно тоже спасался.

Было огромным облегчением, что мы опять встретились. Моя семидесятидвухлетняя мать рассказала еще, что препиралась на улице с солдатами.

– Что вы здесь делаете? – спрашивала она. – Вы хоть знаете, куда вас послали?

Несколько молодых парней в смущении признались, что им даже не говорили, что они в Чехословакии. Они думали, что вторглись в Германию или Австрию, потому что Советский Союз объявил войну. Мама сказала им: