Мы научились не надеяться.

В СЕНТЯБРЕ 1968 года еще не заперли границу, около 30 000 чехов уехали, и мы провели немало часов, раздумывая об эмиграции, и целую ночь до зари обсуждали это с Йозефом Суком.

У нас оставался выбор. Австралийские гастроли отменились, но мне пока позволялось сыграть в Вене и Брюсселе. В то время у меня был еще один постоянный напарник-музыкант, блистательный виолончелист Янош Старкер, с которым мы много раз выступали. И с ним, как с Суком, мы играли и обнаружили алхимическое слияние между нами. И решили, что мы дуэт. И давали концерты по всему миру. У нас возникла по-настоящему близкая дружба, и Старкер тоже попросил Виктора написать что-нибудь для него.

Старкер занимал видное положение в Музыкальной школе Джейкобса при Блумингтонском университете в Индиане. В 1968 году он приехал в Прагу и предложил должность там и мне, если мы решим эмигрировать. Он брался обеспечить приглашение выступить в университете и в Метрополитен-музее в Нью-Йорке. Я могла бы взять туда маму, чтобы она поселилась у своей сестры Эльзы в Нью-Йорке, а сама уехать в Индиану и стать там профессором. У Виктора тоже было будущее в Америке: один друг собирался дать ему работу в Университете Вассара в штате Нью-Йорк.

Мы с Йозефом сошлись на том, что по крайней мере надо поехать в Вену и сыграть сонату для скрипки и клавесина, написанную Виктором специально для нас. Ее премьера состоялась в Рудольфинуме в этом году, и она пользовалась успехом во всем мире, в особенности в Нью-Йорке. Йозеф первым отправился в Вену со своей женой, и мы договорились: если что-то стрясется, например арестуют наших друзей или ситуация в стране еще ухудшится, он пошлет телеграмму о том, что концерт отменен. По этому сигналу я тоже поеду в Вену. Мы надеялись, что власти проявят снисходительность и позволят покинуть страну, и тогда у нас в Вене будет время решить, как поступить.

Я поддерживала связь с Хуго Ленком, человеком, принявшим бразды правления детским корпусом в Освенциме после смерти Фреди. Он изменил имя на Павел Ледек и, побыв некоторое время директором «Прагоконцерта», эмигрировал в Австрию и тоже предлагал нам помощь, но в итоге она не понадобилась. Мы с Суком исполнили сонату перед почти пустым залом и вернулись.

Наше затруднение походило на дилемму моего отца в 1939 году. Подобно ему мы остро чувствовали, что должны остаться со своим народом в Чехословакии. Уезжать из страны казалось не слишком мужественным, даже если это бегство из удушающей атмосферы. Другим аргументом было то, что я-то перенесу эмиграцию, а вот Виктор зачахнет без своей деревенской обстановки и без родного языка. Он навсегда останется там чужаком. Он выдержит максимум год, но полная невозможность вернуться, расставание навсегда с родным домом, со своей страной – для него это было бы слишком. Природа Южной Богемии служила для Виктора источником вдохновения. Он бы истосковался по дому. Так же обстояло дело и с не меньшим патриотом Суком.

Дирижер Карел Анчерл эмигрировал почти сразу же. Он потерял в Освенциме первую жену и сына и не хотел рисковать еще и новой семьей, ведь опять появились признаки антисемитизма, с самого начала оккупации. Я помню, что встретила знакомого из ЦК Коммунистической партии, он был ошарашен, увидев меня, и воскликнул: «Ты все еще здесь, Зузана? Как еврейке, тебе опасно тут оставаться!»

Карел Анчерл действительно боялся повторения всех ужасов. У него был летний дом недалеко от нас в Южной Богемии, и мы поехали навестить его. Он поделился с нами своими мыслями. Вскоре он увез жену и двух сыновей в Канаду, где стал главным дирижером Симфонического оркестра Торонто. Мы тайно переписывались. Он возвращался всего один раз, в 1969 году, на ежегодный музыкальный фестиваль «Пражская весна» – тогда он еще мог остаться на родине. Чешская филармония очень тепло приветствовала его, но он уехал.

Мы не эмигрировали, хотя в гнетущих условиях страстно мечтали о свободе. Многих видных людей сажали в тюрьму, изгоняли. За всеми нами следили, нас подслушивали. Власти знали, с кем мы дружим и соответствует ли наше поведение новым законам, налагавшим все больше ограничений.

Виктор пребывал в глубочайшей депрессии, но он великолепно умел выражать себя, он мог бы стать писателем. Он продолжал сочинять музыку и в этот период создал очень многое, для разных инструментов. Особенно ярко он выразил свое состояние в небольшом числе сонат и в жгучей «Третьей симфонии», опус 33, написанной в 1970 года как отклик на события эпохи. Вскоре после этого он ушел с Пражского радио и посвятил себя целиком музыке.

Надежда – а в нас все же теплилась какая-то надежда – опять обманула нас. Те, кто помнил времена республики Масарика, надеялись, вопреки здравому смыслу, что они вернутся.

Но вместо этого начался период, не сталинистский, но не менее жестокий, просто с более уточненными методами пыток.

Наши любимые использовались как заложники и разменная монета. Нам давали понять: исполняй что скажут, или твои дети не смогут учиться, супруг или супруга лишатся работы учителя, врача или в университете, а твоей матери или твоему отцу откажут в необходимом клиническом лечении. Власти всегда целились в наших самых дорогих и любимых людей.

В ресторане ни о чем нельзя было открыто говорить. Повсюду прятались жучки. Если группа из четырех или более студентов собиралась в коридоре Академии или в трамвае, обязательно появлялся кто-то, кто заставлял их разойтись, подозревая в подрывной деятельности. Людей подстрекали следить друг за другом и писать доносы. За малейшие огрехи в поведении гражданам выматывали душу, их беспощадно преследовали. У многих писателей и музыкантов отобрали собственность. Новые книги едва выходили в ту эпоху.

При режиме «нормализации» мы все жили под угрозой. Если человеку не платили в иностранной валюте, как мне, он не мог продвинуться дальше определенного уровня в карьере. Если он не состоял в коммунистической партии, ему было не достичь достойного положения на работе и в общественной жизни. Один друг Виктора, Карел Матушек, интересовался местной политикой, но со всеми дарованиями ничего не добился при коммунистах. Он мог бы еще тогда стать мэром, сенатором, ведь потом у него прекрасно складывались дела. После революции его назначили мэром своего города, переизбирался трижды. Та же история с Иваной, учительницей, преподававший грамоту, которую мы знали. Она работала потрясающе, ей следовало учить более взрослых детей в гимназии, а не только самых маленьких. Так и Виктор не мог стать директором радиостанции, а я – преподавать игру на клавесине. Все мы упустили лучшие годы и не дали обществу то лучшее, что оно могло бы получить от нас.

Такого рода гнет длился годами, как не исчезал и страх войны, которая, казалось, приближается. После оккупации по Праге ходила шутка, прекрасно отражавшая соль ситуации: «Не бейся головой об стену, ты можешь расшатать ее, и кирпич убьет заключенного в соседней камере». Смысл в том, что на каждое действие есть противодействие, и, если делаешь что-то противозаконное, это отрицательно скажется на твоих близких.

Особенно остро я чувствовала тяжесть гнета, когда выезжала из страны – а мне это по-прежнему разрешалось, потому что государство еще с большей алчностью, чем раньше, относилось к иностранной валюте, которую я зарабатывала. Меня посылали прямо-таки на сотни конкурсов как члена жюри и на множество концертов как исполнителя. Я заполняла длинные анкеты о том, куда я ходила, с кем встречалась, кому писала. В шестидесятых меня пригласили в Королевскую академию в Лондон, прочесть лекцию о баховских кантатах, и сразу по ее завершении ко мне подошел учащийся и предложил выпить стаканчик вина. Я едва не расплакалась, подумав, что чешские студенты никогда не смогут вот так собраться или пригласить иностранного лектора поговорить за бокалом.