Они его и не скрывали. Я спрашивала себя: интересно, кем они нас считают?

Однажды нас привели в красивую теплую столовую и раздали горячий суп. Продрогшая и голодная, я была готова накинуться на еду, но, едва войдя, я внезапно остановилась, резко преградив дорогу столь же измученным женщинам за моей спиной. Из громкоговорителей звучал Шопен. Впервые со времен Терезина я услышала классическую музыку. Ощущение было нестерпимым. Все мое счастье заключалось в такой музыке, но в Освенциме я вычеркнула ее из мыслей, чтобы не сойти с ума. Слышать ее опять – какое испытание! Я думала о том, что кто-то во внешнем, нормальном мире играет Шопена, а я полностью отрезана от музыки, и меня убивало то, что я не могла играть ее и, возможно, никогда больше уже не услышу.

Потеряв сознание, я упала на пол. Гражданский прораб помог маме поднять меня и отнес в свою контору, где постарался привести в чувство. Он был добр и попытался напоить водой. Смотря на мое лицо, он изумился: «Выглядит как человек!» Затем сказал, что я похожа на его дочь и даже на маленькую Мадонну: «Она же просто человеческое дитя!»

Под гипнозом нацистской пропаганды немцы, вроде этого прораба, считали евреев и иных врагов Рейха не чем иным, как скотом. Они полагали, что мы недочеловеки. Именно об этом писал Фрейд: индивид в толпе ведет себя иначе, чем ему свойственно. Психология массы, толпы такова, что в подобии гипнотического сомнамбулизма люди делают все, что им говорят. Вот нормальный человек с нормальной семьей, он живет в обычном доме, каждый будний день ходит на работу – рядом с существами, которых он не считает людьми.

* * *

НАС НЕСКОЛЬКО раз перевозили из одной части лагерной системы Нойенгамме в другую, основной территорией которой была старая фабрика кирпича. В целом свыше 50 000 заключенных умерли под контролем Нойенгамме, многие из них были убиты эсэсовцами или находились на кораблях, потопленных союзниками. Суровой зимой последнего года войны от недоедания и холода каждый месяц умирало в среднем две тысячи человек.

В одном таком лагере нас разместили рядом с мужским корпусом, где большинство заключенных составляли военнопленные, чехи в том числе, и мы переговаривались с ними через колючую проволоку. Одна из моих подруг в итоге вышла замуж за человека, которого встретила там.

Некоторые девушки ходили на тайные свидания с французскими и итальянскими военнопленными, чтобы заработать добавочный хлеб, – за несколько минут секса им давали по целой буханке. Мои подруги видели, до какого отчаяния меня доводит голод, они предложили мне сделать то же самое и взялись устроить свидание.

Я все еще оставалась девственной и не могла решиться, но голод пересилил и я согласилась. Выбравшись тайком, так что мать не узнала, я пошла с подругой в какую-то комнатенку, где меня ждал итальянский военнопленный, но, едва взглянув на его улыбающееся лицо, я запаниковала и убежала. Я не могла заставить себя. И никогда не призналась маме.

Когда с приходом зимы холода усилились, справляться с работой стало намного труднее. В отличие от барака в Освенциме, наш корпус здесь хотя бы отапливался, но северный ветер истязал нас. Мои пальцы покрылись волдырями и почернели, сначала на руках, потом на ногах. После стольких лет голода и тяжелого труда с недостаточным питанием от нас всех остались кожа да кости.

Нам с мамой не только не удавалось воровать еду, мы еще и никогда не получали посылок от Красного Креста, друзей или родственников. Мы их не получали в Освенциме. После войны люди утверждали, что отправляли нам посылки, но, поскольку Ружичка – цыганское имя, посылки попадали к цыганам. В Гамбурге многие заключенные получали от кого-то салями, сыр или небольшие кексы, и тогда они брезговали несъедобным сухим лагерным хлебом и устраивали маленькое пиршество. Я нашла простой способ добывать хлеб, от которого сами они тогда воротили нос.

Со времен своего лучезарного детства я сохранила богатый репертуар песен, и у меня был неплохой голос. Я потом всегда говорила молодежи: поход на концерт или в театр, выученное стихотворение, прочтенная книга сегодня, по- твоему, лишь забава, но на самом деле это вроде капитала на банковском счете. Каждое стихотворение, каждая опера, которую ты способен воспроизвести в воображении, превращаются в средство спасения, когда реальность становится невыносимой. Те, у кого нет подобных накоплений, – беднейшие из бедных.

Самой большой популярностью в Гамбурге пользовались песни, которые исполняли чешские актеры Восковец и Верих в своем хорошо известном политическом кабаре. Когда приходили посылки от Красного Креста или от кого-то еще, я бежала к их счастливым адресатам и пела им в обмен на хлеб или суп, которыми они пренебрегали, имея деликатесы. Это стало для меня величайшим уроком. Из такого опыта я вынесла подлинное понимание политики. Я открыла то, чего не понимают многие даже сегодня: неважно, насколько ты беден. Если общество, в котором ты существуешь, благоденствует, всегда есть способ и самому улучшить свои обстоятельства, потому что богатые обязательно обойдутся без чего-то, что не имеет для них цены и что можешь заполучить ты.

Это примитивная социальная политика, и она работает только в благополучном обществе, потому что в бедном – безразлично какого рода коммунизм там построен – бедны все и беднейшим ничего не перепадает. Мы с мамой были настоящим пролетариатом лагерей, так что я научилась не только основам политэкономии, но и смирению и мудрости.

Песни Восковец и Вериха спасли нам жизнь в ту зиму, но и доставили неприятности в Рождество 1944 года. Еще одна составляющая немецкой извращенности в том, что они били нас, морили голодом, заставляли работать, как скот, но на Рождество поставили елку и дали побольше еды. Может быть, они поступили так, понимая, что вот-вот придут союзники. Или таким образом хотели почувствовать себя хорошими христианами. Мы редко знали, какое число на календаре, но о Рождестве – всегда.

В тот день за нами надзирали две охранницы СС из Равенсбрюка. Нам позволили закончить работу чуть пораньше и повели в наше жилище. Тогда-то я и запела песню Восковца и Вериха Zalezí na nás — «Все зависит от нас». Смысл песни – мы ничего не имеем против Рождества и ничего не имеем против наших цепей, потому что наши головы еще на наших плечах, а свобода – в нашем сознании. К несчастью, одна из охранниц была полька, понимавшая по-чешски. Когда мы пришли в нашу тогдашнюю хижину, она отвела меня в сторону и избила кулаками до полусмерти. От этого худшего Рождества в моей жизни я поправлялась несколько дней.

Ее звали Эвой Марией Горецкой, и она была тем человеком из числа нацистов, кого я больше всего боялась встретить после войны. Я так и не забыла ее имени.

Воздушные налеты учащались, они заставали нас на улице. Некоторые из девушек погибли на работах в индустриальных зонах, которые были целью союзников. Я очень боялась, что меня пошлют отдельно от матери, потому что извелась бы от страха за нее. То, что мы не разлучались во всех этих испытаниях, удерживало на плаву нас обеих. Несомненно, мама выжила благодаря мне, а я – благодаря ей и еще потому, что безумно хотела жить. Женщин в лагерях выжило больше, чем мужчин, потому что мужчины в некоторых отношениях оказались слабее: главным принципом для них была гордость, а ее страшно ранило заточение. Женщина – существо более практичное, и ей легче перетерпеть несчастья, живя от минуты к минуте, от часа к часу, к тому же она не так зависит от принципов.