– Хочу, чтобы у Агаты была красивая свадьба с красавчиком-женихом, а пока ты на него не тянешь. Сиди смирно, а то уколю, – угрожает мне шприцом.

Иголка, запах спирта, и через несколько минут я смотрю в зеркало и трогаю пальцами скобы. Хороший он врач, ему можно доверить свою жизнь.

– Почему Агата подписала все это? – киваю на бумаги. Мне откровенно страшно их читать. Такое ощущение, что рядом лежит атомная бомба.

– Брат у нее больной. Нужна была операция срочно.

Вспоминаю, что отец убил мать Агаты, сел в тюрьму за это. Получается, что мышка осталась одна со своей бедой. Никто не мог помочь.

– Ты давно знал?

– Частично, когда вы у меня лежали, остальное позже отрыл по своим связям. Там папаша у нее сволочь…

Замираю у стены, смотрю в потолок и усиленно моргаю, чтобы смахнуть прочь видения, как мерзкая тварь душит мою девочку, как толкает на кровать и пытается навалиться.

В потолке торчат осколки стекла, будто сталактиты. Как я смог до такого докатиться? Поверил всему, что мне подсунули, и не попытался разобраться. Думал о себе, но ни разу не спросил Агату, почему она на это пошла. Или спрашивал, да только она не ответила – сильная, гордая, не такая, как все!

Тащу свое тело к бумагам и замираю на одном из пунктов:

«Незапланированная беременность аннулирует выплаты».

Поднимаю глаза, а Давид слабо кивает.

Обмороки, налитая грудь, кровь носом… Как я мог не понять, что мышка в положении?

– И еще, – врач подходит, перебирает бумаги и вытаскивает большой лист. – Заключение УЗИ. Считать умеешь?

Долго всматриваюсь в даты. Договора и срока беременности, а потом понимаю, что одиннадцать недель – это ДО заключения этой фикции.

– Она не сказала отцу, что не нарушила условия?  Почему?

– Гордая. Решила, что ей не нужны ваши грязные деньги. Брату операцию сделали, а больше ей и не нужно было. Скорее всего, Агата поверила, что ты расчетливый подонок, каким и хотел тебя сделать отец. Ведь ты не боролся за нее, не пытался остановить или найти… Вернулся сюда, – он окидывает хоромы презрительным взглядом. – И живешь спокойно дальше. И она пытается жить, только… – Давид хмурится, – предчувствие у меня крайне-гадостное, а это бывает очень редко.

– Но что это меняет для нас? Я не знаю, кому теперь верить.

– Ты хотя бы попытайся сделать так, чтобы она поверила тебе. Сделай это ради того, кого она спасла, когда не решилась на аборт. Я хотел ее остановить, но понял, что бессмысленно. Это нужно было пережить. Осознать. И она сделала правильный выбор.

В трахее словно разрывается лампочка, и тонкое стекло впивается в горло.

– Аборт?

– Представь себе, до чего вы ее с папочкой довели.

– О, Боже…

Давид придерживает мое плечо, слегка надавив, но тут же отпускает. Отходит к дивану, складывает инструменты и баночки в саквояж и ровной походкой идет к выходу.

– Вот теперь точно пока, – не оборачиваясь, бросает и сваливает.

Сегодня Давид отправил меня в какой-то крупный перинатальный центр на УЗИ, первый скрининг. Сижу в коридоре одна. На улице жуткая жара, а меня колотит от холода.

Я держусь. Правда. Ради чего-то светлого, что может быть, хотя самочувствие жуткое. Усталость непреодолимая, я еле через весь город сюда добралась, и грудь сильно болит, не прекращает, а я не знаю нормально ли это. Давид отшучивается, а вчера он, как он сказал: «Случайно проезжая мимо магазина», привез мне новое белье. Но, к сожалению, боль поселилась слишком глубоко, новый удобный бюстгальтер не помогал, и я теперь с трудом понимала, тело ноет или душа.

Сам Аверин не смог поехать сегодня – укатил на очередную врачебную семинарию, как он мне пояснил, я не вникала.

Мне, если честно, хотелось побыть одной. Домой вернуться я побоялась в таком состоянии, да и там соседи сверху затопили нас, придется делать ремонт, а денег пока нет – все, до копейки, отдала брату, который после операции не захотел со мной говорить.

Пока я и сама не готова к этой встрече. Мне нужно немного прийти в себя, попытаться принять правду и действительность, что я навсегда одна со своими проблемами и печалями. С ребенком.

Примет ли брат мой выбор? Сможет ли понять?

С утра побаливает живот, тянет где-то справа, покалывает, словно иглой кто изнутри коль-коль, коль-коль…

Поглаживая живот, откидываюсь на спинку кресла, вспоминаю, как пошла на аборт. Мне чуть анастезию не вкололи, я в последний момент вскочила. В последнюю секунду передумала.

Мама ведь не прервала беременность ни разу, хотя ей было сложном с отцом. Нас двоих выносила, руки и лицо подставляла, лишь бы по животу не бил, и третьего хотела, только папа... не позволил. Мы для нее всегда теплыми лучиками во тьме были, вот и я решила ухватиться за этот свет.

– Агата…

Пролетает над головой знакомый до боли голос. Мои руки оказываются в плену горячих ладоней, а я открываю глаза и не сразу понимаю, что лицо Руслана мне не снится. Он здесь. Стоит передо мной весь в синяках, несколько швов на припухшем лице, на губах, на брови, а в глазах битое стекло.

– Агата, прости меня. Агата…

Вырываюсь, отталкиваю его, но он каменный, не сдвигается.

– Давид сказал. Да? Ты зря пришел, Коршун, – сужаю глаза, чтобы не позволить им пролить слезы. – Ты сам говорил, что никогда не признаешь ребенка, а теперь и не нужно. Уходи.

– Нет, – он садится рядом, снова берет меня за руку, затем за вторую. Сжимает сильно. Крепко, не вырвешься. Его пальцы перебинтованы, ужасно опухли, а губы бормочут: – Признаю, что молол чушь, но я злился тогда. Я врал, чтобы сделать тебе больнее, – смотрит в глаза. В его серо-голубых радужках стынет кровь, белки налились бордовой темнотой, а меня от этого бросает в дрожь, и к горлу подступает тошнота. Где он так подрался? Рубашка мятая, джинсы простые и потертые, на щеках недельная щетина.

– Может, и врал, – отвечаю прямо. Я должна дать ему отпор. Он ведь, как Коршун-старший, просто пришел взять свое. Не верю я в его чувства. Если бы были, бежал бы за машиной тогда, искал бы меня, а не ждал столько дней, чтобы прийти и заявить права на ребенка. – Это ничего не меняет. Ты мне никто, я тебе никто. Мы просто прохожие. Мы живем на разных уровнях. Ты в поднебесной, а я на дне.

– Агата, – он сглатывает, сжимает мою руку, переплетает наши пальцы. Кожа горит от его прикосновений. – Дай мне шанс, хотя бы один на миллион. Умоляю. Я хочу этого ребенка. Не можешь меня простить, полюбить, пусть, так и быть, я приму, пойму, но его зачем наказывать? Мы ведь можем воспитывать, как цивилизованные люди.

– Я буду побираться в старой квартире, а ты возить ребенка в свои хоромы, каждый раз доказывая, какой я мусор?