— Ты на него похожа.

— На кого? — если бы док сразу сказал, что Меррон должна спуститься, она бы спустилась и вела себя прилично. А он не сказал, но присел на старый сундук, в котором хранились детские платьица той самой троюродной племянницы.

— На Дара. Тоже вечно от людей прятался. Сначала, чтобы не сбежал, его на цепь посадили…

Кто?

Меррон попыталась представить Дара на цепи… просто представить Дара.

— Помнишь, я тебе рассказывал кое-что про Фризский поход? В городе… в том, что от города осталось, старый лорд подобрал мальчишку. Ну как подобрал… сначала изувечил до неузнаваемости, потом кинул своим, чтобы выхаживали. Я к тому десятку прибился. Странные были люди, но хорошие.

Он говорил спокойно, но Меррон почему-то становилось страшно.

К чему этот разговор?

— Вообще я не думал, что мальчишка выживет. Двое суток провалялся и ничего, встал… потом сбежать вздумал. И на Дохерти напоролся. Они частенько встречались. Я много нового узнал о переломах. Дохерти мог бы его убить, но предпочел просто калечить. Раз за разом. Он хорошо контролировал свою силу. И умел ломать так, чтобы без необратимых последствий.

Снизу доносились голоса. Гости прибывали, только док не спешил к ним спуститься.

— На Даре быстро заживало. Много быстрее, чем на обычных людях, но я не скажу, что это было достоинством. Но так уж вышло, что мы вместе провели достаточно времени, чтобы начать разговаривать.

О Даре думать тяжело. Не потому, что Меррон в чем-то его обвиняет. Встреча была глупой. И свадьба тоже. И сама она, тогдашняя… и вообще дурацкое, если разобраться, приключение, от которого памятью — крохотный шрам между ребрами.

— Не скажу, что он мне стал доверять, он вообще доверять не умеет, но на вопросы отвечал. И потом уже кое-что рассказывал сам. Тоже ведь не железный.

Живой. Меррон помнит.

У него кожа на шее жесткая, задубевшая, а вот на груди и животе — очень мягкая, нежная даже. С россыпью родимых пятнышек Меррон еще тогда удивлялась этой разнице. Потом поняла — он просто редко выбирается из одежды. И спать предпочитает в рубашке, как будто боится остаться совсем без панциря.

А ей нравилось засовывать руки под рубашку. Греться.

— И поверь, что если уж он тебя выбрал, то это навсегда. Не держи на него зла. Что бы он ни сделал, но от этого ему будет гораздо хуже, чем тебе.

Меррон плохо не от того, что Дара нет… а просто. Безотносительно.

— Когда появится, то… пожалей.

Разве таких, как он жалеют?

Садят на цепь. Калечат. И думают, что они — железные. А про родинки никто не знает.

Меррон вздохнула. Если появится, то… то как-нибудь оно и будет.

— Появится, — док протянул руку. — Рано или поздно, но услышит. Просто у него характер такой, привык верить в самое худшее.

Вечер прошел не так и плохо.

Появление лорда-канцлера заставляло Юго чувствовать себя неуютно. Конечно, если бы Кормаку было достоверно известно о некоторых особенностях личины Юго, он не допустил бы его присутствия в замке. Следовательно, Хаот, как обычно, ограничился информацией минимальной.

Исполнителя искали, но…

…неопределенно.

Однако все равно, Юго предпочитал не попадать на глаза лорду-канцлеру. Благо, в просторных апартаментах Ее Светлости хватало укромных уголков. И сейчас, заслышав шаги — в последнее время в них появилось некое старческое пошаркивание, которое выдавало не примеченную глазом хромоту — Юго нырнул за банкетку.

Тень проводила его взглядом.

Странное существо. Неопасное, пока Юго не пытается причинить вреда хозяйке. Он подозревал, что Тень видела его истинную сущность, но молчала, и не потому, что не умела говорить, скорее уж не видела в том необходимости. Юго ее хозяйку не интересовал.

И вообще ничто не интересовало.

Тень нервничала. Она пыталась сделать так, чтобы дорогой хозяйке стало хорошо, ведь тогда и тень была бы счастлива, но попытки ее были изначально обречены на провал.

Открылась дверь. И шелест юбок подсказал Юго, что лишние люди удалились, оставив лорда-канцлера наедине с дочерью.

— Здравствуй, дорогая. Чудесно выглядишь, — этот человек был опытным лжецом, но Ее Светлость знали правду. Как не знать, когда в комнате столько зеркал. — Как твое самочувствие?

— Спасибо. Отвратительно.

Ее голос изменился вместе с ней: она больше не давала себе труда скрывать брюзгливые ноты, которые то и дело проскакивали в нем.

— Все самое страшное уже позади. Ты поправляешься…

…и вероятно, проживешь еще несколько лет…

— И поправишься уже к балу в Ратуше. Верно, дорогая?

— Нет.

— Да.

Приказ. Но ей уже надоело подчиняться его приказам.

— Послушай, дорогая, сидя здесь, ты ничего не добьешься. Ты должна выйти к людям. Так, чтобы все увидели, что ты жива. И… по-прежнему красива.

Смех у нее — стекло, ломающееся в руке. Юго морщится.

— Я? Красива? Посмотри, в кого я превратилась! Я… я не могу себя видеть!

Но меж тем цепляется за зеркала, словно надеется, что в них осталась она, прежняя.

Она продолжает стареть, пусть бы и ребенок — Юго решил, что сегодня заглянет к нему — больше и не вытягивал из нее силы. Их не осталось. Изношенный организм забыл о красоте выживания ради.

— Тебе сделают хороший парик. Раньше тебе нравились парики.

Кормак наверняка отобрал у нее зеркало. Вероятно, после сегодняшнего визита в комнате зеркал не останется. Пожалуй, Юго заменил бы их портретами.

— А зубы мне тоже сделают?

Не выдержала, вскочила с постели и что-то уронила, судя по звуку — хрупкое и звонкое.

— И мое лицо ты вернешь? Прежнее лицо? А что еще ты пообещаешь, любимый папочка?

— Сядь.

Она не собиралась садиться. Слишком долго точила ее злость, и вот теперь появился тот, кто и вправду виновен в ее бедах.

— Ты ведешь себя, как уличная девка.

— А я и есть девка! Дворцовая. Или неправда, папочка? Ты же как девку меня подкладывал. То под одного, то под другого… честь рода… успех рода… жертвовать во имя рода! Мной жертвовать! Почему всегда жертвовали мной?!

— Кричи громче, не все услышали.

— И что? Пусть слышат! Я умираю! Ты понимаешь, что я — умираю?! Нет? Тебе все равно… тебе даже удобно будет, если я вдруг завтра не проснусь. Тогда ты опять пойдешь к нему и предложишь очередную сделку.

— Уже предлагал.

— Что? — судорожный вздох и кашель. На платке останутся красные капли, и платок, кружевной платок тончайшей работы, найдет свою могилу в жерле камина. Там уже похоронена добрая сотня платков, свидетельствовавших о скорой кончине Ее Светлости.