— А что ты хотела, дорогая? Я не могу рисковать будущим семьи только твоего самолюбия ради.

Это хуже пощечины. Юго прикусил губу, сдерживая смех.

— Но не переживай, ему не нужен развод. Пока…

— Ты и вправду надеешься победить? — она вдруг успокоилась, как бывает, когда человек принимает некое решение, пусть бы и крайне для себя неприятное. — Знаешь, папочка, я всегда тебе верила. Ты говорил, что любишь меня… что я — твоя девочка. Твое солнышко. Твоя единственная опора и надежда… ты всегда говоришь людям именно то, что они хотят слышать.

Ее прервал очередной приступ кашля, длившийся дольше обычного.

— Но ты сам начал в это верить, папочка. Решил, что умнее остальных… может, и прав. Должно же быть в тебе хоть что-то, чем я могла бы гордиться. Только твой ум больше ничего не значит. Кайя тебя убьет. И меня. И всех, кто носит герб Кормаков… а потом убьет остальных. Или сначала остальных, а потом нас?

— У тебя истерика.

— Нет, папочка. Я знаю, о чем говорю. Ты надеешься на договор, но ты сам учил его соблюдать договора до последней буквы. Он его не нарушит. Только… какая разница?

Молчание. И хруст стекла под сапогом.

— Стой, папочка. Не спеши уходить. Мы ведь только начали разговаривать. Откровенно, как и полагается родственникам. И по-родственному скажи, он знает о дочери? Нет? Конечно… кто ему расскажет, кроме тебя? А ты молчишь. Почему?

— Потому что он мне не поверит. А если поверит, то вряд ли обрадуется чужому ублюдку.

— Да неужели?

— У протекторов появляются только сыновья.

Ей нельзя смеяться — смехом она захлебывается. И начинает задыхаться.

— Какая забота… ты не хочешь огорчать его. А может, в другом дело? В том, что девочка старше Йена. На сколько? Две недели? Три? Но старше. И это разрушает твой замечательный план.

— Выпей лучше лекарство. Тебе надо успокоить нервы.

— Власть получает протектор… но нигде не сказано, что он должен быть мужчиной. Конечно, жаль, что у нее не мальчик. Было бы вернее. Веселее. И теперь ты боишься, правда, папочка? Столько усилий и все зря, если девчонка изменится.

— Если.

— Именно. Ты же поэтому так хочешь вернуть Изольду. Она возьмет дочь с собой, и ты устранишь угрозу. Это никак не нарушит договор. Видишь, папочка, я хорошо тебя изучила. И Кайя не хуже. Что будет, если он узнает? Спрячет их, верно? Умрет, а не позволит появиться здесь. Пока мы живы. Думаю, осталось уже недолго. Ну же, папочка, скажи мне, что я твоя умница… скажи, пожалуйста!

На балу она все-таки появилась.

Высокий парик.

И фарфоровая маска. Белые перчатки. И пышные рукава. Леди-кукла восседает на золоченом кресле, свысока наблюдая за танцующими парами.

Второе кресло по обыкновению пустует, и Юго любуется тем, как люди старательно не замечают женщину в бледно-голубом платье. Им страшно оказаться причастными к ее слабости, к ее болезни, к ней самой и той неприязни, которую она вызывает у Их Светлости.

Скучно.

Однако искореженное тело, которое вдруг появилось в самом центре зеленого дворцового лабиринта — и дня после бала не прошло — развеяло скуку. Юго пробрался в мертвецкую и лично удостоверился, что догадка верна.

Тем же вечером он выбрался из Замка, что не составило труда — в последнее время охрана проявляла на редкость слабый интерес ко всему, что происходит вовне — и явился в условленное место.

— Я рад, что ты жив, — сказал Юго вполне искренне и протянул украденный пирог.

Флягу с молоком тоже не забыл.

Сержант кивнул. Он ел аккуратно, тщательно разжевывая каждый кусок. Истощенным, впрочем, не выглядел. И умылся даже, одежду кое-как отчистил.

Доев, Сержант вытащил из сумки доску и кусок мела.

— Макферсон? Это доктор?

Кивок. И дважды подчеркнутая фамилия. Мел крошился в пальцах.

— Его нет. Уехал. Когда? Да давно уже… погоди, если прикинуть, то аккурат тогда и уехал. Я вернулся, его уже давненько не было.

Сержант вскочил.

И с чего это вдруг такие душевные переживания? Список закончился, что ли?

— Если хочешь, я попробую узнать, куда он уехал.

Кивок.

— Только ты сиди тихо, пожалуйста.

Второй кивок, куда менее уверенный.

— Тебе что-нибудь нужно?

Качает головой. И снова в доску тычет. Да Юго понял уже… ну почти.

— Ладно, тогда дай мне неделю…

…в конце концов, у Юго и свои дела имеются. А найти доктора Макферсона, как он подозревал, будет непросто и не потому, что док прятался, скорее уж был одним из множества людей, которые каждый день прибывали в Город и покидали его.

Но ради Сержанта Юго постарается.

Спустя неделю он вынужден будет признать, что старания его были почти бесполезны. Дока помнили, но… кому он был интересен?

— С Макферсоном тесно работал один паренек. Ивар. Может, помнишь?

Сержант знаком показал, что помнит.

— И если кто чего знает про твоего доктора, то он. Ивар в городе, только… он из своих вроде, поэтому полегче, — Юго вложил в руку бумажку с адресом. — Эй, я тебе молочка принес. Свежего, между прочим.

Молочко Сержант принял.

А на рассвете отправился к Ивару, который обитал при старой мертвецкой. Здесь плохо пахло, а близость смерти заставляла нервничать. Самое странное, что появлению Сержанта Ивар не удивился.

— Я уже и надеяться перестал, — сказал он, вытирая руки о фартук. — Погодите, сейчас принесу. Он говорил, что вы обязательно появитесь, но столько времени прошло…

Конверт успел пожелтеть, но сургучная печать осталась нетронутой.

Внутри — листок, пропахший формалином, и одно слово.

Краухольд.

Большая воля — это не только умение чего-то пожелать и добиться, но умение заставить себя и отказаться от чего-то, когда это нужно.

Из несостоявшихся мемуаров Магнуса Дохерти.

В том, что беседы с Ллойдом мне не избежать, я знала. И честно говоря, ожидание изрядно нервировало, всякий раз, встречаясь с хозяином Палаццо-дель-Нуво, я замирала, предвкушая ту самую фразу, которую услышала сейчас:

— Не найдется ли у вас несколько свободных минут? А еще лучше — часа-другого? — поинтересовался Ллойд, стирая с камзола Настькину отрыжку.

А я предупреждала, что не следует подбрасывать ребенка, который недавно поел.

Настька же, вцепившись и руками, и зубами в перекладину кроватки, отчаянно боролась с собственной попой и силой тяжести. Последняя, как обычно, побеждала. О своем поражении Настька возвестила оглушающим ревом.