«Ах, как это банально, какое туристическое место, французы, и тем более парижане, не гуляют по Елисейским Полям!» Ироничная француженка спросила меня: «Неужели же вам не противно гулять по Елисейским Полям? Туристы, зеваки, нувориши, витрины для нетребовательных богачей!» Смотря на что смотреть. Многие дома и кафе будят воспоминания, декабрьскими вечерами скромная, но милая иллюминация веселит глаза, много радостных улыбок, здесь праздник. Конечно, это витрина Парижа, но «поражен бывает мельком свет ее лица необщим выраженьем…» (Баратынский). Надобно лишь смотреть и видеть. А сколько грандиозных панорам распахивается с Елисейских Полей – ради одного лишь триумфального вида на эспланаду Инвалидов стоит прийти сюда!

Что за дело до мелкого туристического снобизма тем, у кого сердце полно любовью и неутоленным интересом к прекраснейшей в мире площади! Дух захватывает при взгляде на помпезное и грандиозное создание Шальгрена, на арку со знаменитой группой Рюда «Марсельеза» – арку, почти полтора века завершающую грандиозный Триумфальный путь. Что за город! Сама безвкусица и фараонский размах таинственным образом влиты здесь в окончательные и безусловные формы и, обрамленные площадью с ее нарядными зданиями, решетками, деревьями, круговертью разноцветных сверкающих машин, автобусов, блестящими вихрями мотоциклов, обретают царственную и безупречную значительность. Французский триколор, опущенный из-под свода арки, чуть вздрагивает над огнем Могилы Неизвестного Солдата, в сознании мгновенно – обвал ассоциаций: и воспоминания о первых, увиденных когда-то открытках, и роман Ремарка, и десятки фильмов, и собственные свидания с этой громадиной – прекрасной и нелепой, элегантной и претенциозной и все же несказанно прелестной, парижской, вечной, навсегда вонзившейся в память.

Я видел ее на первой в жизни экскурсии по Парижу 1965 года, выбеленную августовским зноем, видел в вечерних прожекторах в пору восторженно-тоскливых, бесконечных прогулок летом 1972-го, в одинокие вечера, когда возвращался в пышное безлюдье «Дю Буа», что в двух шагах от площади, и в счастливые мгновения, когда больше не был одинок, видел ее в туман и дождь, под ледяным февральским солнцем и в зимнем густом, как на картинах Марке, тумане. Я помню ее по страницам Ремарка:

Она раскинулась <…> в струящейся серой мгле, величественная и бесконечная. Туман сгустился, и улиц, лучами расходившихся во все стороны, не было видно. Видна была только огромная площадь с висящими тут и там тусклыми лунами фонарей и каменным сводом Триумфальной арки, огромной, терявшейся в тумане; она словно подпирала унылое небо и защищала собой бледное сиротливое пламя на могиле Неизвестного солдата, похожей на последнюю могилу человечества, затерянную в ночи и одиночестве (Э. М. Ремарк. Триумфальная арка).

Она поразительно найдена в соотношении с пространством: когда смотришь на нее от Лувра, сквозь маленькую, но гордую, розово-золотистую арку Карузель, когда она возникает за Обелиском, что на площади Согласия, когда видно, что она венчает высокий холм, на который, как прибой, накатывается, взлетает мостовая Елисейских Полей, окаймленная деревьями, можно оценить, как безошибочно и надменно поставлена она Шальгреном. Она возведена с таким расчетом, что целостность огромного пространства между ней и Обелиском ощущается как откровение. Подобно стреле пролетает взгляд от Этуаль к прекрасной Конкорд.

И когда обычный автобус тридцатого маршрута торопливо пересекает площадь, что-то сжимает на мгновение горло, будто горельеф Рюда «Марсельеза» на пилоне арки заставил впервые зазвучать эту прекрасную музыку, будто снова «пришел день славы» – «Le jour de gloire est arrivé!».

А потом респектабельная авеню Ваграм, площадь Терн с огромным цветочным рынком – где-то здесь, рядом, в маленькой гостинице «Энтернасьональ» жил герой «Триумфальной арки» доктор Равик, – дальше фешенебельный простор бульвара Курсель, богатой улицы, где даже нет кафе, а только холеные османовские дорогие дома, а впереди направо – черно-золотое плетение пышной ограды парка Монсо.

Какой странный сгусток воспоминаний и ощущений!

В парк я попал впервые в июле 1972-го, попал, сам того не ожидая, хотя Монсо существовал в моих литературных ассоциациях и я имел в виду в нем побывать. Я снова, но уже не с группой приехал в советское консульство на улицу Прони, никак не связывая это неприятное, словно парижский филиал ОВИРа, учреждение со знакомым по книжкам и мечтаниям местом. Обязательная регистрация советских граждан в родимом консульстве (по приезде и перед отъездом) существовала до начала девяностых, и я не раз поневоле навещал это напитанное раздражением и невнятной опасностью помещение. В нем соединялись традиционное надменное советское хамство, отягченное совершенной безнаказанностью и чекистской ледяной безапелляционностью. Жаловаться здесь было некому. Пребывание в Париже делало советских чиновников странно злобными, заносчивыми и закомплексованными, и я выходил из стен консульства униженным и испуганным.

И, выйдя оттуда впервые, миновав дежурных ажанов со странно приветливыми (по контрасту с консульскими служащими) физиономиями, я увидел налево словно бы знакомые черно-золотые решетки.

Что могло быть лучшим лекарством от соприкосновения с советскими «дипломатами», а попросту говоря – конторщиками-гэбистами!

Опять это чисто парижское великолепное сочетание пышности, претенциозности и какого-то таинственного умения превращать любую, даже эклектичную и разнузданную, роскошь в истинное искусство. Может быть, и здесь дело в том простодушном удовольствии («La vie est belle!»), в беспечной неге, ощущении комфорта, даже некоторой снисходительности. Возможно, и в том, что сам парк растворяет в себе смешные излишества, смягчая их клумбами, дивными цветниками, ничуть не менее богатыми, чем узоры решеток, густыми тенями деревьев, нежными очертаниями холмов, пятнышками детских платьев, мелькающих здесь, как во времена Мопассана.

Еще в конце 1760–1770-х годов Луи-Филипп, герцог Шартрский, будущий герцог Орлеанский, приказал выстроить на месте равнины, известной отличной охотой на дичь, павильон, а затем заказал театральному художнику Луи Кармонтелю план сада Фоли де Шартр. Позднее, согласно вкусам времени, парк был разбит на английский и немецкий манер со всякого рода романтическими аксессуарами. Суровая ротонда, выстроенная Леду, была некогда одной из парижских таможенных застав и ныне странно и великолепно сочетается с пышной решеткой. Она была сделана уже в 1860-е годы по проекту Габриеля Давиу, знаменитого в свое время архитектора (автора театров и фонтана на площади Шатле, фонтана на площади Сен-Мишель, одного из участников создания выставочного дворца Трокадеро в 1878 году).

Осман в своих мемуарах писал, что Монсо – «самое роскошное и в то же время самое изысканное место для прогулок». Заметим, кстати, что префект разделял эти два понятия: luxe (роскошь) и éléganсe (изящество).

По сути дела, парк Монсо скорее забавен: никакой «ландшафтной архитектуры» здесь, кажется, вовсе и нет, расположение мраморного мостика, искусственных руин, колоннады, статуй, кустарника, клумб появилось словно само собою. Монсо чудится игрушечным – декорацией для тех издававшихся Жерве Шарпантье любовных романов в желтых обложках, которыми зачитывались героини Мопассана.