Некогда уличные уборные, предназначенные исключительно для мужчин, поражали воображение путешественников: еще в 1839 году префект Рамбюто, известный своим тщанием в гигиенических проблемах столицы, подписал указ о создании «уринуаров», прозванных «Vespassiennes»[52], – одноместных отхожих мест для мужчин, внешне похожих на афишные тумбы и отчасти сохраняющих их функции.

Позднее появились еще более курьезные сооружения, закрывающие фигуру клиента примерно от груди до колен, скорее всего, чтобы избежать использования закрытых «веспасианок» для безнравственных и скоротечных свиданий.

В семидесятые годы появились похожие на межпланетные аппараты сооружения из благородно матового металла. За франк или два жаждущий уединения прохожий попадал в душистый, сверхсовременного дизайна, поразительно удобный и функциональный интерьер, автоматически очищаемый после каждого визита, стерильный, благоуханный, и мог совершить свои дела под веселую музыку.

Благоухание и музыка ушли в прошлое, но комфорт и чистота остались, хотя на Монмартре эти полезные заведения нередко ломают – кто по невежеству, а кто и просто так. Говорят, парочки используют их с удовольствием – где еще найдешь убежище за один евро!

Я люблю зимний, дневной, свободный от туристов Монмартр, просторный и тихий, где сохранилось нечто провинциальное, полно простеньких кафе, смешных магазинчиков с очень дешевыми и еще более сомнительными товарами, к которым, в отсутствие туристов, должно быть, и сами хозяева их относятся насмешливо.

Здесь так много неведомых приезжим тихих и уютных улиц, за которыми открываются и вовсе неведомые приезжим уголки. Можно пройти вдоль длинной улицы де Дам (когда-то шедшей от обители монмартрских монахинь – des Dames de Montmartre) – от Клиши в сторону Монсо – и не встретить приезжих: провинциальный покой, свои – порой весьма изысканные – ресторанчики, осколки истории (здесь в доме 5–7 открылся полтораста с лишним лет назад один из первых «магазинов новинок» (универмагов) «Влюбленный дьявол»…

Леон-Поль Фарг и в самом деле считал Монмартр уголком настоящей французской провинции. Наверное, именно в такие дни – не летние и не солнечные будни – Монмартр напоминает времена импрессионистов, когда склоны холма еще были покрыты огородами, а крылья настоящих мельниц вращали настоящие жернова. Даже насквозь туристический фуникулер зимой – парижский, на лестнице у Сакре-Кёр только дети, и говорят вокруг только по-французски.

Зимой можно опять и опять смотреть на этот каменный простор, пепельные стены, шпили, графитные (действительно графитного цвета!) крыши, угадывать знакомые здания, и не надоедает это никогда, а только горло сжимается от этой вечной, неутолимой даже в самом Париже ностальгии по нему!

Зимой туристами на площади Тертр кажутся художники.

Зимой Монмартр немножко похож на театральную сцену при дневном свете, когда нет декораций и актеры без грима, когда мнящееся становится реальным. Это как на картине Эдуара Мане «Лола де Валанс», где актриса показана в беспощадном обыденном свете на фоне пыльных кулис, но ее отважная и небанальная красота становится оттого особенно значительной: «неожиданное очарование розово-черной драгоценности», как писал Бодлер.

Это вовсе не значит, что Монмартр днем – приют разгримированных актеров. Просто это усталый, но полный особой, внятной не всякому даже парижанину, запутанной и многосложной жизни мир, в котором ночной порочный сияющий блеск – лишь внешняя оболочка бытия и приманка для приезжих.

Не стану произносить сакраментальные фразы касательно того, что, мол, ночной Монмартр – это для туристов, это пушло, дурновкусно и не имеет ничего общего с настоящим Парижем. Попробуйте представить себе Париж без ночного Монмартра! Куда будут ходить наивные туристы, а главное – куда нарочито и декларативно не будут ходить парижане?

Розово-голубые парижские пейзажи и слащавые портреты, что рисуют здесь художники-тротуаристы, не лучше и не хуже того, что делают во всем мире, в том числе и в российских городах. Скажу больше. Природный французский вкус настолько высок и отточен веками, что вряд ли в других городах мира найдется столь же высокая планка: навес кафе, платочек на шее парижанки, раскраска автобусов, логотипы и вывески – все это даже в бедных кварталах чаще всего красиво, почти безупречно.

Но нигде я не видел и такого дремучего, лютого безвкусия, как во Франции. Пошлейшие кошечки и собачки, стеклянные шарики, фарфоровые раскрашенные скульптуры, розово-голубые бантики на нарисованных котятах, фаянсовые ангелочки, бессмысленные и жалкие пустяки, рядом с которыми открытый и наглый китч, равно как и мещанские фамильные мелочи, становится свидетелем истории и торжеством вкуса. Витрины тех странных коммерсантов (их называют brocanteurs), которые предлагают нечто среднее между антиквариатом и товарами старьевщиков, занимая при этом помещения на улице Сены или Бонапарта, повергают в изумление – перед ними никто не останавливается, их никто не покупает, но они зачем-то есть, кому-то нужны, без них и Париж не Париж – еще одна его великая загадка.

Впрочем, об умении «эстетизировать» банальность речь уже шла.

Сколько раз я брезгливо отворачивался, жалея наивных американцев, трепетно позирующих бородатым, жадным и неумелым дилетантам, чаще всего просто шарлатанам (справедливости ради надо признаться, что встречаются среди них и бойкие полупрофессионалы, знающие ремесло), которые за десять минут изготовляли вроде бы и похожий, но совершенно бездарный, не имеющий никакого отношения к искусству портрет!

И все же не так все ясно и очевидно.

Как бы ни был наивен и прост, ну, скажем, согласно расхожим ассоциациям, скотовод из Небраски, приехавший в этот странный Париж, он ведь счастлив в такие минуты. Он сидит на площади Тертр, о которой слышал, читал, о которой, быть может, несколько минут назад ему рассказал гид, его рисует парижский художник, рисует быстро, весело, похоже, а главное, рисует в Париже. Какое дело ему до пластических достоинств и легкости карандаша, этот разноцветный листок напомнит ему и через десять лет о вкусе и запахе так, наверное, и не понятого им, но навсегда удивившего его города, он вспомнит, как его рисовали, и аромат парижского кофе, и невнятный ему трескучий говор, и еду, так мало похожую на американскую, этот рисунок привяжет память к Парижу – и пусть его. Тут ведь дело не в искусстве, а в той подлинности события, хоть и маленького, но все же случившегося с путешественником в Париже, живым и волнующим свидетельством которого стал плохонький, но настоящий парижский рисунок…

Сколько видено здесь, у подножия Монмартра, на бульваре, по которому катит тридцатый автобус, с первого приезда в 1965-м до последних встреч уже в новом столетии!