Он процедил сквозь зубы бледный, как полотно, от ее криков:

— Не вертись, ты сама виновата… ты вьешься… твои движения ударяют мне в голову[605].

Она думала: «Вот я лежу и не смею подняться, и он сечет меня, как ребенка… Вот господин мой… О, Бог мой…О, как я его люблю… Как он строг… Как я ему благодарна… Я запомню этот урок долго»[606].

«Женщина в лиловом»

Это окончательно придало твердости его руке и наполнило его презрением к женщине, которая корчилась у его ног.

Улучив момент, он нанес ей первый удар. ‹…›

Тело ее рванулось и застыло вновь. И странно: вслушиваясь, он почувствовал, что это не был крик боли. Скорее озлобленной радости. Ее дурной характер сказался даже в этом.

Он притянул ее ближе и замахнулся еще[607].

— Ты наказал меня и будешь наказывать всегда. Ты был милостив ко мне. О, я благодарю тебя![608]

Как уже отмечено, оба анализируемых романа демонстрируют сходство, которое может объясняться тем, что у них есть общий претекст — «Венера в мехах» Л. фон Захер-Мазоха. Сюжет, связанный с австрийским писателем, в случае Мар довольно любопытен. Современники видели между ней и Захер-Мазохом куда большее сходство, чем она сама хотела признать, о чем свидетельствует скандал вокруг фильма «Оскорбленная Венера» (1916). Сценарий этой кинокартины почти полностью воспроизводил сюжетные линии романа «Женщина на кресте», а новое название недвусмысленно отсылало к «Венере в мехах», актуализируя садомазохистские ассоциации. К сожалению, сама картина не сохранилась, поэтому сложно судить, насколько откровенно в ней были отражены самые скандальные эпизоды романа — сцены порки, измены и покаяния у католического священника. Отношение же самой писательницы к феномену мазохизма было резко отрицательным. По ее признанию, «садизм и мазохизм — вот слова, которые звучат вульгарно, напоминая бездарность двух писателей и тупость врача, пустившего их в оборот»[609].

В свою очередь, знакомство Криницкого с романом Захер-Мазоха может быть доказано как сравнением портретных характеристик Веры Симсон и Ванды фон Дунаевой (лиловые меховые туалеты Ванды, ее рыжие волосы и вдовство «переносятся» на героиню Криницкого), так и сопоставлением сюжетных линий двух произведений.

Описания «роковых женщин» у Захер-Мазоха и Криницкого

Ванда фон Дунаева

Вот она передо мной — в легком белом утреннем одеянии — и смотрит на меня… Какой поэзией, какой дивной прелестью и грацией дышит ее изящная фигура!.. ‹…› да, волосы рыжи — не белокуры, не золотисты — рыжи… ‹…› Вот сверкнули ее глаза — словно две зеленые молнии. ‹…› Она села и, видимо, забавлялась моим испугом, — а мне, средь бела дня, становилось все более и более страшно[610].

Новый фантастический туалет: русские полусапожки из фиолетового бархата с горностаевой опушкой, фиолетовое же бархатное платье, подхваченное и подбитое горностаем…[611]

…И она продолжала смеяться без жалости и пощады, запирая на замки в то же время уложенные чемоданы, надевая дорожную шубу, и смех ее еще доносился, когда она, под руку с ним, сходила с лестницы и усаживалась в коляску[612].

Вера Симсон

Теперь, с глазу на глаз, он разглядел, что лицо ее молодо, только серьезно, даже сухо. Глаза большие, синие и чуть насмешливые благодаря косо поставленному и удлиненному разрезу. Платье, белое, кружевное, с высокой талией, намечало тонкий, подвижный стан и слабо развитую грудь. Ее острый, немного птичий профиль, смотревший из-под шапки темно-бронзовых волос, ‹…› усиливал насмешливость[613].

— Она из себя ничего, — сказал он. — Хорошенькая. Вся в лиловом. И шляпка[614].

А там, где-то, молниеносный экспресс уносил маленькую, блестящую женщину, похожую на змейку, которая кутается в свой соболий рыжий мех и смеется над ним раздраженным, спазматическим смехом[615].

Заглавие «Женщина на кресте» интересно теми отсылками, которые не слишком очевидны для современного читателя. Принято считать, что Мар названием и посвящением подчеркивала связь своего романа и гравюры «Искушение святого Антония» Фелисьена Ропса — художника, которому И. Грабарь дал следующую характеристику: «Фелисьен Ропс — приятель Бодлера и современник своей эпохи в лучшем смысле этого слова — в течение всей своей жизни был певцом сатанизма женщины, сатанизма ее чар, ее тела»[616].

Обратим внимание и на другие культурные явления, не связанные с визуальной образностью. Во-первых, за год до этого, в 1915-м, М. Арцыбашев выпустил роман «Женщина, стоящая посреди», где поднял вопросы женской репутации и отношения к женщине со стороны мужчины, вступающего с ней в связь. Во-вторых, учитывая интерес Мар к мотивам сверхъестественной природы женского пола (явном, в частности, в эссе «Розы мистические», 1916), лексема «крест» может вызывать ассоциации с пьесой А. Блока «Роза и крест» (1912–1913). Сцена распятия на кресте присутствует и в романе Захер-Мазоха, известном как «Пророчица» (1883). Интерес символистов к этому тексту[617] связан с их увлечением сектантскими практиками, экспертом по которым считался австрийский писатель. Наконец, крест может выступать в качестве символа религии как доминирующего начала, подчиняющего женщину. Неслучайно в ряде текстов Мар появляется персонификация этого начала в лице католического ксендза, благословляющего героиню на унижения («Тебе единому согрешила», «Женщина на кресте» и др.).

При этом новаторство писательницы заключается в женском взгляде «изнутри» мазохистского фантазма, не просто зеркально переворачивающего «верх» и «низ», но возвращающего женскому персонажу человеческий облик: вместо «демонической», или «роковой», женщины, практически дегуманизированной и поэтому жестокой, Мар выводит ее полную противоположность; рефлексия героини не скрыта от читателя, равно как и аутоагрессивные тенденции ее поведения. Писательница детально прописывает «поток сознания» всех участников любовного многоугольника, не ограничиваясь одной-двумя точками зрения, в отличие от Захер-Мазоха или Криницкого, у которых мотивация femme fatale остается за пределами повествования, хотя и может становиться объектом рефлексии других персонажей.

Трансформация исходной мотивной структуры при заимствовании материала бывает довольно причудливой. Фабула романа Криницкого в основных «узловых точках» дублирует перипетии мазоховского текста: встретив экзотическую особу, не желающую брака, молодой архитектор вступает в отношения, сопряженные с ситуацией любовного треугольника, а затем переживает предательство возлюбленной, неожиданно уезжающей за границу. Тем не менее некоторые модификации позволяют говорить о полемической природе текста Криницкого по отношению к Захер-Мазоху. Кажется, что он начинает свой роман с того открытия, которым текст австрийского писателя заканчивается: недаром сцена флагелляции сопровождается сентенцией «Таким женщинам нужен только бич»[618]. И любовный треугольник выстроен Криницким иначе: главный герой разрывается между двумя женщинами, олицетворяющими конфликт между разумом и