как и его понимание фемининности. Как уже было сказано, статья «Оне» резко контрастирует по своему тону с предшествующей частью цикла, посвященной мужскому творчеству. Это показывает, что критик пользуется устоявшейся стратегией обращения с женщинами: разговор об их поэзии он ведет подчеркнуто галантно. Если с поэтами-мужчинами Анненский говорит, как с коллегами по цеху, смело критикуя и тонко иронизируя, то поэтесс он балует изысканными похвалами, сознательно опуская возможные придирки. Любопытен ход, которым критик уводит читателя от замечаний к женской поэзии: намекнув на недостаток, он мгновенно перемещает объективирующий взгляд на саму писательницу:

Я бы мог составить маленькую диссертацию из разбора ошибок, дерзаний и всевозможных придумок Любови Столицы — ими переполнена «Раиня». Но пусть уж пожинает лавры кто-нибудь другой. Я же хочу расстаться с ней, задумчивой, покинуть ее тихую, озябшую…[660]

В речи критика видно снисхождение к женщинам как существам хрупким и слабым. Таким образом Анненский транслирует типичное для начала века инфантилизирующее представление о женщине, ограничивая круг доступных ей тем (в том числе используя упомянутый выше прием):

Ранний возраст имеет свои права и над преждевременно умудренной душой. Меня не обижает, меня радует, когда Черубина де Габриак играет с Любовью и Смертью. Я не дал бы ребенку обжечься, будь я возле него, когда он тянется к свечке; но розовые пальцы около пламени так красивы…[661]

Особого обращения Анненского заслуживает Гиппиус — единственная, кто упоминается и в «мужской» части очерка, — но даже с ней критик стоит далеко не на равных позициях. Отмечая смелость и дерзость ее лиризма, он хвалит и то, с каким «большим тактом»[662] поэтесса оформила свою книгу — без полиграфических украшений и с лаконичным названием («Собрание стихов»). Тем самым критик отмечает не только чуждость поэтессы «внешней красоте»[663], но, вполне возможно, одновременно и ее соответствие конвенциональному ожиданию того, что женщина должна вести себя скромно.

В то же время Анненский демонстрирует не вполне характерную для эпохи позицию относительно женской креативности. В эстетическом дискурсе раннего русского модернизма творческий субъект представляется как маскулинная фигура, что значительно проблематизирует женское творчество. Фемининное, несмотря на придаваемую ему значимость, связывается с функцией объекта. Характерна позиция Бердяева: «Женщина должна быть произведением искусства, примером творчества Божьего, силой, вдохновляющей творчество мужественное»[664].

Анненский не выражает симпатии к роли женщины как объекта или символа в мужском творчестве. Проводя хронологическую линию от народной песни до современной лирики, он замечает: Пушкин поднял обожествленную женщину «так высоко, что оттуда не стало слышно ее голоса»[665]. Современники уже не обожествляют ее, поскольку заняты иными творческими задачами: Бальмонт любит любовь, а не женщину, у Блока Она — «лишь символ, и притом с философским оттенком»[666].

Принципиальной характеристикой фемининного в рамках андроцентричной эссенциалистской картины мира является неспособность к созиданию. «Женщина сама не творит языка»[667], но, когда он уже создан, она пользуется им лучше мужчины, — пишет Волошин. Гиппиус, следуя Вейнингеру, считает, что «в женском начале нет памяти, нет творчества, нет личности», «в „Женском“ не содержится ни ума, ни силы созидания, и в корне своем оно неподвижно»[668], оно не создает, а только повторяет. Женский ум Гиппиус называет «ассимиляцией»; «дать прорваться женскому ассимиляционному потоку»[669] (т. е. дать возможность женщинам творить) она считает опасным, оставляя право на творчество, в сущности, лишь за собой как за личностью, в которой гармонично соединены «женское» и «мужское» начала. Бердяев превозносит медиумическую функцию женщины: она должна войти в новый мир «конкретным образом Вечной Женственности, призванной соединить мужественную силу с Божеством»[670].

Тем временем Вяч. Иванов, как и Анненский, видит в женщине потенциал именно творческого субъекта: «Человечество ждет ее слова»[671]; «Каждый пол в человечестве должен раскрыть свой гений отдельно и самостоятельно»[672]. Однако за этим тезисом Иванов сразу настойчиво призывает к комплементарному соединению творческих сил, «двуединой организации каждого из совместных и общих мужчинам и женщинам дел»[673].

Женщина у Анненского — «уже более не кумир, осужденный на молчание, а наш товарищ, в общей, свободной и бесконечно разнообразной работе над русской лирикой»[674]. Критик заявляет о своем намерении «не только оправдать женский лиризм, но и требовать его проявлений»[675], не упоминая при этом ни о медиумической, ни о комплементарной функции женского творчества. Это отличает его точку зрения как от господствующей (бердяевской), так и от достаточно оригинальной точки зрения Иванова. В этой связи характерно, что Анненский отказывается от «унылой работы» подбирать «среди мужских лиризмов параллели к названным женским»[676], т. е. характеризовать поэтесс через сопоставление с поэтами-мужчинами. Вместо этого он более плодотворно сравнивает лиризмы женщин между собой. Наиболее яркий пример — Гиппиус и Соловьева: «Если З. Гиппиус никому не говорила своих стихов, а лишь молитвенно отдавала их простору ‹…› то у П. Соловьевой есть ты, у нее есть читатель»[677]; Гиппиус сводит небо на землю, в то время как Соловьева «землю хочет сделать небом»[678]; Гиппиус живет в «странно-зыбком, мучительно символическом мире слов, в мире абстракций», Соловьева отчетливо «рисует мелом и углем»[679].

Если у Бердяева фемининное и маскулинное должны соединяться в союзе двух людей, у Иванова — во всем обществе, у Гиппиус — в одном человеке, то Анненский вообще обходит тему «встречи» двух начал. По процитированным выше словам о женщине-товарище можно предположить, что критику ближе всего концепция Иванова о соединении творческих сил на уровне культуры в целом.

Вопросы пола в построениях русских мыслителей начала XX века, как правило, были связаны с темой любви и идеями ее «обновления». Название работы Бердяева «Метафизика пола и любви» отражает эту тематическую связь. Философ превозносит мистическую любовь, в которой «плотское ‹…› равноценно духовному»[680]. Иванов отвергает «семейное сожительство, основанное на привычке»: «Должно смотреть на любовь и страсть как на исключительное событие жизни, как на редкое чудо, желанное, но желанное лишь при условии его подлинности, как на подвиг, быть может недолгий и героический, как на великое самоиспытание неподкупных душ»[681]. В связи с проблемой любви возникают разного рода требования к женщине: как ей относиться к возлюбленному, кем выступать в этом одухотворенном союзе.

На фоне современников Анненский выглядит совсем не обеспокоенным проблемой преображения любви. Любовный опыт как раскрывающий глубинные духовные потенции человека критик не считает обязательным и для поэтесс. Во всяком случае, он без сожаления отмечает, что «любовная лирика Гиппиус есть равнодушие,