С должностью преподавателя в Национальном университете получилось несколько хуже: курс коммерческого итальянского всего за сто фунтов в год, да еще с вечерними занятиями, и Джойс решил вместо этого просить место экзаменатора по языку, чем он мог заниматься, не выезжая из Триеста. Перевод «Скачущих к морю» на итальянский тоже не удавался, из-за упорного несогласия наследников Синга.

Нора не отвечала, ощущение вины и вспыхнувшая вновь привязанность терзали Джойса, и в день подписания контракта на «Дублинцев» он пишет ей:

«Моя милая,

я ужасно огорчен, что ты не пишешь. Ты не больна?

Я переговорил обо всем этом с моим старым приятелем Бирном, и он замечательно отстоял тебя и сказал, что все это „мерзкая ложь“.

Какое же я ничтожество! Но после такого я буду тебя достойным, дорогая моя.

Моя сестра Поппи завтра уезжает.

Сегодня я подписал контракт на издание „Дублинцев“.

Извинись за меня перед Стэнни за молчание.

Моя чудесная благородная Нора, я прошу тебя простить мое поведение, достойное презрения; но меня сводили с ума, моя любимая. Мы разрушим их трусливый заговор, любовь моя. Прости меня, обожаемая, ведь ты простишь?

Ну скажи мне хоть слово, милая, хотя бы не согласись, и я взмою ввысь от счастья!

Ты здорова, любимая? Ты не растравляешь себя? Не читай эти жуткие письма, что я написал. Я был не в себе от ярости, когда писал их.

Спокойной ночи, моя драгоценная.

Думаю, что ни один мужчина не может быть достоин любви женщины.

Моя чудесная, прости меня. Я люблю тебя, поэтому я и обезумел при одной мысли о тебе и этом обыкновенном бесчестном подонке.

Нора, милая, я смиренно прошу прощения. Обними меня снова. Сделай меня достойным себя.

Я еще добьюсь многого, и ты будешь рядом со мной.

Спокойной ночи, моя дорогая, моя драгоценная. Теперь перед нами открывается вся жизнь. Это был жестокий опыт, и теперь наша любовь будет нежнее.

Дай мне свои губы, любовь моя.

„Мой поцелуй подарит мир

И покой твоему сердцу.

Спи спокойно теперь,

Тревожное мое сердце“.

Джим».

Перемены должны были быть ознаменованы, и через два дня он пишет:

«Знаешь ли ты, что есть жемчуг и что есть опал? Когда ты впервые вышла, прогуливаясь, на меня из того чудесного летнего вечера, моя душа была красива, но бледной и бесстрастной красой жемчужины. Твоя любовь пронеслась сквозь меня, и теперь я ощущаю, словно мой разум стал опалом, он полон странных переливов и красок, теплого света и быстрых теней, прерывистой музыки… Сегодня я написал твоей матушке, но на самом деле я не хочу туда ехать. Они будут говорить о тебе и о вещах, неизвестных мне. Я в ужасе от того, что мне покажут твою детскую фотографию, а я подумаю: „Я не знал ее тогда, а она меня. Когда она утром бежала к мессе, то порой дарила долгие взгляды встречным мальчишкам. Другим — не мне“.

Прошу тебя, дорогая, будь со мной терпелива. Я абсурдно ревнив к прошлому».

Подозрения испарились, дух воспарил, письма Норе теперь были полны желания:

«Что может произойти между, нами? Мы страдали и были испытаны. Каждый покров стыда и робости, казалось, упал с нас. Увидим ли мы дома в глазах друг друга часы и часы счастья, которое ожидает нас?

Украшай свое тело для меня, любимая. Будь прекрасной и счастливой, любящей и дразнящей, полной воспоминаний, полной жажды, когда мы встретимся. Помнишь три прилагательных, использованных мной в „Мертвых“, когда я говорил о твоем теле? Вот они: „музыкальное, странное, благовонное“.

Ревность все равно кипит в моем сердце. Твоя любовь ко мне должна быть яростной и жестокой, чтобы заставить меня забыть окончательно».

Он понимал, какой жестокой пробе подвергла их жизнь, но «из сильного вышло сладкое» — оказалось, что Нора тоже воспринимает их отношения как что-то особенное. Лучшего исцеления нельзя было придумать; во всяком случае, на этот раз.

Джойсу хватало проблем, но семья, как обычно, добавила своих. Сестра Маргарет, шесть лет тянувшая на себе дом, собралась в сестры милосердия новозеландского женского монастыря и должна была со дня на день уехать. Чарльз съехал, женился и теперь вкушал все прелести неудачного брака. С отцом еще жили пятеро сестер — Мэй, Эйлин, Ева, Флоренс и Мэйбл. Порыв жалости к ним вынуждал Джеймса хоть что-то сделать, хотя вряд ли он мог много, например, оплатить Эйлин уроки пения: у нее был голос, хотя и совершенно необработанный. Платить все равно пришлось бы пополам со Станислаусом.

И еще одну сестру он решил забрать с собой в Триест — сначала Мэйбл, потом Маргарет, но та отказалась в пользу Евы.

Сочли, что она, как более религиозная, сумеет благотворно повлиять на нечестивца-брата. Станислаус, как всегда, принялся отговаривать Джеймса, но Джеймс, как всегда, отмахнулся. Девочке удалили гланды перед отъездом, чтобы меньше простужалась. Станислаусу пришлось бегать по Триесту, подбирая квартиру повместительнее, одновременно выкраивая деньги на квартплату. Из-за оттяжек с выплатой брату жалованья Джойс искал себе дел в Дублине и не находил. Гастролировал Карузо, и Джойс предложил проинтервьюировать великого тенора на итальянском, однако все три дублинские газеты не проявили к этому интереса.

«Пикколо делла сера» получила от него предложение написать о премьере «Разоблачения Бланко Поснета» Шоу в театре «Эбби». Пьеса была запрещена на английской сцене, однако Йетс и леди Грегори выискали лазейку — на ирландские театры юрисдикция лорда-канцлера не распространялась. Им удалось отбить попытку вице-короля запретить спектакль. Через Станислауса Джойс договорился с Прециозо о статье, в азарте отпечатал себе карточки с надписью под своим именем «Piccolo della Sera, Trieste» и сумел произвести ими впечатление на представителя «Мидленд рейлвей», оформившего ему бесплатный проезд в Голуэй с целью сбора материала для предполагаемой серии статей об Ирландии в итальянской прессе.

Премьера состоялась 25 августа. Спектакль заботил Джойса меньше, чем сам факт затрещины британской цензуре. В рецензии он обозвал Шоу «прирожденным проповедником», неспособным к «простому и благородному стилю» воистину современной драматургии. Но ему понравилась игра и сам факт, что он — репортер. В антракте ему встретился Юджин Шихи, который был похлопан по плечу тросточкой и сердечно поприветствован. Ему было загадочно сообщено, что «скоро будут интересные новости обо мне». После спектакля еще несколько журналистов узнали, что он послан в Дублин «Пикколо делла сера» для освещения премьеры. Но статью он сделал за вечер и тут же отослал Стэнни для Прециозо, чтобы избежать ненужных осложнений, а утром уехал с Джорджо в Голуэй.

По приезде он опасливо направил вперед мальчика, а сам подождал снаружи, но Барнаклы искренне обрадовались обоим. Дядя Норы, Майкл Хили, портовый чиновник, забрал их в свой дом на Доминик-стрит. Учтивый зять с аккуратными усиками быстро понравился всем, а Джорджо потешал родню, гоняясь за утками на дороге. На Огастин-стрит, где Нора жила прежде с бабушкой, Джойс пошел, чтобы увидеть ее комнату и то окно, под которым стоял ее любовник. Он притворился, что собирается купить дом, и осмотрел его весь. Сходил он также и к мемориалу Линча — не для того, чтобы почтить память губернатора, повесившего собственного сына, а чтобы окончательно дорисовать себе Косгрейва, навеки ставшего для него «Линчем». Несколько раз прогуливался по набережной с Кэтлин, сестрой Норы. Однако дольше всего он просидел на кухне дома 4 на Боулинг-Грин и говорил с миссис Барнакл о Норе. Она спела по его настоянию «Девушку из Огрима» с теми строками, которых Нора не помнила, теми, где лорд Грегори просит девушку сказать, кто она. «Если ты девушка из Огрима, как видится мне, скажи мне о первом залоге, которым мы обменялись… О, разве ты не помнишь ту ночь на пологом холме, когда мы встретились впервые, о чем я жалею теперь… Падал дождь на мои золотые пряди, и роса увлажняла кожу; мое дитя лежит, замерзая, в моих руках; лорд Грегори, впусти же меня…»