в компьютер программа будет располагать точно таким же, как у вас, опытом и станет вашим продолжением, – чистой воды фантазия. Вы – это не какой-то там паттерн активности, способный бродить по компьютерам и облачным хранилищам. Повторюсь: компьютеры будущего могут оказаться совершенно иными, и однажды искусственная жизнь может стать реальностью. Но современным технологиям не под силу оторвать ваш опыт от биологической основы – живого тела – и заставить его продолжаться, быть вами, в информационном облаке.

Сценарии загрузки совершенно неправдоподобны. На другом конце спектра – сценарии, представляющие роботов будущего, чья встроенная управляющая система совершенно неотличима от мозга. В один прекрасный день такие устройства могут дать начало не только искусственному интеллекту, но и искусственному опыту.

Если чувствительность хотя бы приблизительно принимает такой вид, как я думаю, то как это может изменить наше поведение в отношении других животных и вообще всех живых существ? Это слишком обширный вопрос, чтобы разбирать его здесь детально, но мне удалось вложить в текст идеи, которые позволяют расширить круг внимания, включив в него гораздо больше животных. Их благополучие становится частью картинки, фактором, который стоит учитывать. Расширение круга внимания не означает автоматического расширения прав или какого-то равенства статусов; цель этой книги не убедить вас присвоить комарам, москитам и тлям гражданство и не доказать, что мы теперь должны иначе с ними обращаться. Честно говоря, расширение круга внимания не такой уж серьезный шаг, но все-таки шаг, и вполне оправданный.

Мои рассуждения спотыкаются об один неловкий момент. Как только мы отказываемся от традиционного разделения на людей и остальных животных, как только задумываемся о благополучии живых существ и других этических вопросах, возникает обоснованный соблазн оглянуться в поисках нового водораздела, новой границы. Мы можем сказать: чувствующие существа – это одно, а все остальные – другое. Недавно зазвучали предложения, согласно которым, если уж у нас есть серьезные основания считать некое животное чувствующим, мы должны немедленно встать на защиту его интересов{270}. В поддержку такого подхода можно было бы сказать немало, и в некоторых ситуациях он совершенно оправдан. Но если градуализм верен, тогда существует немало случаев (например, многие из беспозвоночных), в которых вопрос «Есть ли у этого существа чувствительность?» вообще не имеет однозначного ответа. К ним нужно подходить с какой-то другой меркой. Здесь перед нами снова встает вопрос о многообразии опыта. Когда-то я думал, что многие насекомые обладают только чувственным опытом, а оценочного, такого как боль и стресс, у них нет. Будь это так, это сильно повлияло бы на наше отношение к их благополучию. Но теперь, как ясно из восьмой главы, я считаю, что такой взгляд на опыт насекомых может быть ошибочным.

В этой связи возникает еще одна, более узкая тема. На протяжении всей книги я использовал данные, полученные прямо или косвенно в экспериментах разной степени жестокости. О научных открытиях часто сообщается без подробностей, особенно если данные были переработаны в метаисследованиях и обзорных статьях: вот так животное устроено, вот что у него внутри. Но в этой тени часто кроется море страдания. Как нам оценивать исследования, которые привели нас в эту точку? Против каких-то у меня нет возражений. Как я уже говорил, это относится и к работе Элвуда с раками-отшельниками. Но были моменты, когда я, собирая материал для книги, натыкался на эксперимент и просто не мог продолжать чтение, особенно это касается опытов на обезьянах и кошках. В книгу вошло не много материала о млекопитающих, так что мне нечасто приходилось сталкиваться с самыми неприятными примерами, если не считать исследования нейронов места у крыс{271}. Полученные в нем данные невероятно интересны – это же просто чудо, что такая система существует и мы можем ее изучать. Исследование кардинально видоизменило вопросы, касающиеся работы мозга, и было отмечено Нобелевской премией{272}. Я рад, что знаю об этом открытии, но крысы вряд ли разделили бы мою радость. Остается надеяться, что по мере накопления знаний новые данные будут придерживать руку исследователя, и нам уже не захочется рваться вперед, несмотря ни на что.

Обсуждая эксперименты на животных, мы часто говорим о незначительных цифрах. Стоит ли вообще думать о какой-то горстке животных? Но дело здесь не в количествах; нам нужно задуматься, в каких отношениях мы хотим находиться с другими чувствующими существами. Садизм, например, отвратителен – даже если страдают немногие. Я не думаю, что эксперименты, о которых мы говорим, можно назвать садистскими в буквальном смысле слова, подразумевающем наслаждение страданиями другого. Но если очевидно, что какое-то действие причиняет животному боль, а вы продолжаете просто потому, что хотите узнать, что внутри него происходит… я не знаю, как это назвать, но это точно не те отношения, которые стоит строить. Порой ученые надеются, что добытое ими знание приведет к сокращению страдания где-то еще, и это важный аргумент. Я не могу отделаться от мысли, что прогресс порой достигается случайно, как непредвиденный итог исследований, цель которых была иной. С этой мыслью можно поспорить, что только усложняет оценку ситуации. Но, даже если принять эту логику, можно многое сделать, чтобы эксперименты оставались информативными, но животные страдали бы от них меньше{273}. Можно радоваться обретению новых знаний и в свете этих знаний не желать повторения экспериментов, в которых они были добыты.

Очертания разума

В прошлом году, возвращаясь с погружения в заливе, который послужил сценой для множества событий, описанных в книге, я добрался до мелководья и остановился, когда два небольших пучка морской травы сцепились передо мной в яростной схватке: клочья летели во все стороны. При ближайшем рассмотрении это оказались два крошечных краба-декоратора, выбравшие для маскировки не губку, но водоросли. Они были страшно злы друг на друга, и ни один не собирался отступать. И пока я смотрел, никто так и не сдался. Они держались рядом и время от времени молотили друг друга лохматыми от водорослей клешнями. Это было неожиданная и несомненная демонстрация агентности.

Какое место занимает разум в мире в целом? Где и когда его можно встретить? Сколько его вокруг? Здесь можно представить и сравнить две кардинально различающиеся картины; на одной из них – пустыня, на другой – джунгли. На первой разум встречается крайне редко. Мир – ментальная пустошь практически на всем своем протяжении, не исключая и животного мира. Представления Декарта, изложенные в первой главе, – подход как раз такого типа, но, чтобы его придерживаться, не обязательно быть дуалистом, многие люди воображают себе этот пустынный пейзаж. Разум, возможно, имеется у людей и некоторого количества млекопитающих, но за пределами этой группы разума нет. Остальной мир, что касается психики, пуст. Даже большая часть живых существ – всего лишь бессмысленные оболочки.

Противоположное видение – это джунгли: разум повсюду или почти повсюду. Крайняя его степень – панпсихизм, согласно которому что-то вроде души есть даже у атомов. Близкая к картине джунглей идея – представление, что чувства есть у всех живых существ, вплоть до растений и бактерий. В таком случае чувствительность на Земле распространена практически повсеместно, за исключением полностью безжизненных зон.

Истина находится где-то посередине: наш мир и не пустыня, и не джунгли. Представление о реальности можно получить, в очередной раз окинув взглядом генеалогическое древо земной жизни, древо, сформированное эволюцией, длящейся вот уже более трех миллиардов лет. Во-первых, что удивительно, некоторая активность, напоминающая разум в широком смысле, наблюдается по всему древу, возможно даже на каждой его ветке и каждом побеге. Всё ощущает и всё реагирует. Живые клетки не могут не обращать внимания на происходящее вокруг. О самых первых этапах жизни мы сказать ничего не можем, но то, что называется «минимальной когницией», похоже, присутствует практически на всем протяжении дерева.

Это, конечно, неожиданность. Похоже, Аристотель был не так уж далек от истины, какой она могла бы представляться нам сегодня. Аристотель считал, что все живые существа наделены «растительной» душой – стремлением поддерживать в себе жизнь; у животных есть еще