что политика у всех — на первом месте; вскоре объявилась дороговизна товаров, поползли слухи о расстройстве кредитных оборотов на европейских биржах, была объявлена блокада германских портов, противохолерные карантинные меры. Сбыт сырых продуктов, вывозимых из России, приостановился; на Западе началось вздорожание цен на золото и серебро, и, наконец, был запрещен вывоз русской золотой и серебряной монеты сперва с западной сухопутной границы, а вскоре и во всех портах европейской России.

Император Николай в свирепой досаде и страхе перед невидимыми врагами еще более засуетился. До такой степени раздраженно судил он о происходящих делах, что, когда Орлов доложил ему некую благоприятную весть о немецкой бирже, он не выдержал и в порыве радости запел густым басом: «Спаси, господи, люди твоя…» Присутствовавший тут же наследник Константин подтянул своим тенорком во славу отечественной торговли.

Но самое тревожное положение наблюдалось не в столице, а в отдаленных углах, на Волыни, в Польше, в балтийских областях и примыкавших к ним губерниях. Особенно взвыли помещики. Крестьяне выходили из повиновения, набранные рекруты разбегались в леса, там и сям вспыхивали «бунты», избивали дворян.

III отделение следило за происходящим брожением умов и забрасывалось многочисленными донесениями губернаторов о готовящихся поджогах, убийствах и прочих «разбойных действиях». Помещики стали выезжать из деревень и губерний в столицу. Слухи о восстаниях в деревнях и о приближении революции к польской границе вселяли смертельный страх. Поход графа Паскевича в Венгрию один лишь подавал некие «надежды». Дворяне засуетились и решили уж выказать свой патриотизм, особливо если он сулил новые выгоды: стали жертвовать на войско. Полтавское дворянство дало 1500 волов, черниговское — 100 тысяч пудов муки, лифляндское — 300 лошадей, а екатеринославское — к ним в придачу 20 тысяч четвертей овса, и многие иные принесли свои лепты в надежде получить сразу и земные и небесные награды.

И Николай I во всеуслышание опроверг всякие слухи о предстоявшей будто бы отмене крепостной зависимости и прочих безрассудных мыслях, распускаемых врагами отечества.

— Вся земля принадлежит дворянину-помещику. Это вещь святая, и никто к ней прикасаться не может, — заявил он петербургским дворянам.

Дворяне чуть-чуть успокоились, но все же продолжали оглядываться по сторонам.

Жандармы и полиция под надзором губернаторов разошлись вовсю. Пуще всего бросились на наемных фабричных рабочих и крестьянское население. Стали вылавливать и высылать всех подозреваемых в тайных замыслах против правительства и существующего строя; тысячи пойманных сажали в тюрьмы или немедленно отправляли в Сибирь. Орлов строжайше запретил газетам писать о каких бы то ни было беспорядках. Мало того, — по указу Николая газетам и журналам запрещено было даже писать о рабочих людях во Франции и других государствах, где происходят или могут происходить политические беспорядки.

Столица и прочие города заволновались по-иному. Мелкие служилые дворяне и всякий разночинный люд, выколачивавший службишкой себе на пропитание, кто в канцеляриях, кто в учительском деле, кто по части журналистики и сочинительства, — те пришли в необычайное движение. С жадностью проглатывали ежедневные газеты, вечерами упивались заграничными книгами или беседами в кружках и сеяли всякие подозрения и ненависть к правительству. Видно было, что их мысли и сочувствия — на стороне западных веяний, хотя про русскую революцию они будто бы боялись и высказываться. В голове кипели мечты, да и как не кипеть мечтам, если кругом разбой высших чиновников, помещиков и жандармов! А народ?! Народ страдает, — рассуждали они, — и народу-то надо дать права.

Василий Васильевич приходил в восторг.

— Вот дело-то началось! — бросал он по сторонам. — Конец зверью! Гибель! Гибель достойная и беспощадная!

Во двор дома Шиля вошел шарманщик. Василий Васильевич благодушно почивал после обеда, съеденного в невской кухмистерской, как вдруг услыхал звуки «Марсельезы». Он сперва даже и не понял, действительно ли это были звуки или ему просто померещилось. Но звуки были звуками. Шарманщик и в самом деле завел «Марсельезу» на весь шилевский двор.

Василий Васильевич вскочил с кровати, натянул на себя туфли и пальто и мигом выбежал во двор. По самой середине двора плясали под «Марсельезу», кто польку, кто кадриль, лакеи и горничные с дворником Спиридоном во главе. Видно было, что они и не догадывались о французском происхождении шарманской музыки. Василий Васильевич чувствовал, как сердце у него билось во весь размах, а под конец так умилился, что бросился к дворнику и чуть было не расцеловал его. Помешал делу лишь генерал Задиралов, который высунул широкую голову из своего бельэтажного окна и зарычал шарманщику на весь двор:

— Пошел вон, каналья!

Шарманщик не дотянул и до конца такта, нота оборвалась, и скрипнувший инструмент был неожиданно для плясавшей дворовой публики вскинут на спину перепуганного музыканта.

— Но «Марсельеза» звучит! — вскрикнул Василий Васильевич, не удержав своего пыла. — Звучит на весь мир, брат Спиридон.

— И-ишь ты!.. Звучит, говоришь?! Гм… Что ж она? С чего бы ей звучать-то? — замямлил Спиридон, загадочно взглядывая на Василия Васильевича.

— О, невежественный брат! И ты не знаешь, зачем звучит она? — басил Василий Васильевич, наклоняя голову к приземистому Спиридону.

С негодованием замахав руками, он повернулся и быстро пошел к себе домой.

— Невежество! Невежество! — не унимался он.

Поднимаясь по лестнице, он вспомнил про Федора Михайловича и подумал: а слыхал ли он эту самую «Марсельезу»? Или беспечно проспал ее?

Василий Васильевич решил, что Федор Михайлович странствует где-либо по Петербургской стороне, и не долго думая поплотнее оделся и пошел снова вниз.

По его виду нельзя было сказать, что он очень интересуется всем происходящим вокруг него, но на самом деле это было не так. Угрюмость была угрюмостью, а любопытство разыгрывалось свыше всякой меры. Он наматывал себе на ус не только высшую политику, но и самомалейшие, даже мизернейшие дела житейские — так, для всяких нужнейших выводов. И улицы, и дворы, и площади, и чайные, и трактиры, и калачные, из которых тянул свежий хлебный пар, и всякий мелкоторговый люд, бродящий по городу то ли с моченой грушей, то ли с гороховиками или грешневиками, то ли с пирогами «с лучком, с перцем, с собачьим сердцем» — совсем в московском духе и обычае, — все они притягивали его внимание; он прислушивался к их говору и старался угадать тончайшие настроения. По дороге он услыхал бубны и гармошку и свернул в сторону, к балаганам, у коих толпился всякий народ. Над площадью стояло гуденье, доносился громкий смех и брань.

Василий Васильевич сразу узнал некоторых завсегдатаев народных увеселений, уже поспевших сюда из самых далеких мест столицы. В их числе он еще издали определил конторщика, с которым служил в кредитном учреждении, Семена Павловича, беспокойно сновавшего возле балагана,