полные сомнений и вместе с тем и горячих решений, никак пока не осуществлявшихся, как бы задерживали переход от слов к делу. Словом, ум Федора Михайловича, как полагал Василий Васильевич, кипел и жаждал великих казусов.

Подходя к дому Шиля, Федор Михайлович совсем согрелся и на прощанье крепко-прекрепко пожал руку Василия Васильевича, словно благодарил его за то, что тот вывел его из сомнений насчет мефистофельских улыбок и звенящих ключиков.

Не успел он расположиться за письменным столом, как в прихожей задребезжал бремеровский звоночек и вслед за ним на пороге показался почтенный Степан Дмитрич.

Почтенный медик убежден, что дважды два — четыре

Степан Дмитрич изо дня в день тем и занят был, что ждал от Федора Михайловича новых и самых возвышенных решений. Особенно его радовали те минуты, когда разметавшийся ум Федора Михайловича, остановившись на одном выдающемся предмете, ликовал в избытке вдохновения и сочинительских удач.

Он видел (не мог того не видеть) в своем гениальном пациенте присутствие каких-то неубывающих сильных намерений и творческих возбуждений. И несмотря на частые припадки уныния и меланхолии, замечал он, в Федоре Михайловиче всегда жил дух умственного изобретательства и проницательнейших наблюдений над жизнью и над людьми. В каждом душевном движении подмечал Федор Михайлович незаметнейшие искры, зная, что в каждом новом слове человека открывается и новая, хоть и маленькая, картинка души; в каждом поступке братьев, сестер, знакомых он всегда улавливал какой-то особый смысл и выискивал совершенно особые выводы. И все это — с расчетом на будущее, которое могло начаться и завтра и даже сегодня. И все это Федор Михайлович хранил в памяти и в записных своих книжках. А во всем этом виден был человек, пытавшийся познать хаос действительности, живший в тысячах мук и страстей, порицавших все зло мира, бунтовавших против него и благоговейно защищавших великодушие и любовь на земле.

Степан Дмитрич иной раз задумывался: да беспокоится ли Федор Михайлович о собственном счастье? И не отдает ли он сгоряча всего себя, без остатка, обступившим его идеям? И, задумываясь над такими загадками, Степан Дмитрич отвечал себе, что именно так оно и есть, и припоминал брошенную как-то Федором Михайловичем мысль о том, что бунтовщик никак не может быть счастливцем. Рассудительный медик (того нельзя отнять от него) преклонялся перед силой проницательного изобретательского духа Федора Михайловича, хотя всегда улавливал в нем, в его характере что-то взбудораженное.

— Упивайтесь, Федор Михайлович, упивайтесь! — тем не менее подогревал медик своего пациента.

Степан Дмитрич, однако, на сей раз подметил на лице Федора Михайловича совершенно особую тревогу. Видно было, что муки творчества перебивались какими-то иными муками.

— Откройтесь, друг, — ласково потребовал он.

Федор Михайлович открылся во всех подробностях насчет пятисот рублей и с сокрушением добавил:

— Теперь я с ним и его, то есть одной своей капелькой души я «его». Отдать же сейчас эту сумму я никак не в состоянии. Да он сейчас и не возьмет.

— Возьмет! — решительно настаивал Степан Дмитрич. — Политики и дипломаты ужасно как расчет любят, а деньги приходят, как сладкий сон, весьма неожиданно. И к вам придут, Федор Михайлович… вместе с «Неточкой Незвановой»…

Федор Михайлович робко улыбался. Предчувствие того, что он и в самом деле скоро разделается с долгом Николаю Александровичу, подымало его на целую ступеньку.

— Э-э-эх! — покачивал головой Степан Дмитрич. — Да ведь все-то ваши фурьеристы — точнехонький народ. И цивилизация-то им нужна только для верного счета. Они и с вами не просто говорят, а словно логарифмируют: дескать, Федор Михайлович заслужен в том-то и в том-то смысле и, следовательно, может стоять на своем посту, как шахматная фигура-с. Вот и определяют вам ваш пост. Не удивляйтесь, любезнейший друг, и не отстаивайте своей собственной клятвы насчет золотого века и тому подобных заманчивых вещей. Гнев эпохи, буря и натиск и прочие многосторонние чувства тут только приправа господ журналистов.

Степан Дмитрич, начав наставлять Федора Михайловича, уж никак не мог остановиться и объявил ему в довершение своих благонамеренных мыслей, что его, Федора Михайловича, подстерегает лиходейка судьба и что он, сам того не замечая, приближается к настоящей и зловещей бездне, перед которой ему и надлежит непременно задержать свои шаги.

— Клятва — вещь хорошая, но надо тонко разбирать, во имя чего клясться. А если вы поклялись, что перепрыгнете через бездну, мое дело — удержать вас. Удержать непременно-с.

Федор Михайлович ощущал в голове усилившийся после чрезвычайно сумбурных речей Степана Дмитрича жар. В глазах было тепло-тепло, и ключики Николая Александровича назойливо звенели, как тонкая струна в легчайшей тишине, словно было еще совсем раннее утро и весь мир спал, а Федор Михайлович только что пробудился ото сна, обрывки которого еще яснели в сумеречном сознании. Федор Михайлович протянул гребешком по волосам и задвигался в креслице.

— Знаю, знаю, что говорю против сокровеннейших ваших желаний и замыслов, но говорю единственно из расположения к вам, Федор Михайлович, и потому, что ощущаю великую печаль о путях ваших.

— Да не то, не то! — воскликнул Федор Михайлович. — Ведь логика-то спутана, Степан Дмитрич, спутана вся как есть. Положим, я верю, что прилетит птица Каган, а вы не верите в ее прилет. Так как же вы из наших двух вер мыслите создать одну веру, да при этом выбираете еще вашу, вам принадлежащую веру? Ведь я-то не могу переступить через свою собственную веру, и никакой Бокль ни в чем не убедит меня, если во мне пребывает вера, ничуть не меньшая, чем у Бокля. Ведь моя-то вера не менее законная, чем ваша.

— Беззаконная! — смею уверить вас, Федор Михайлович. Ваша вера и есть беззаконная. И не потому, чтоб меня тут прельстил каламбур. Нет, нет. Дело тут даже не в каламбуре, а в том, что вашей вере нужна основа. Одного предсказания мало. Ведь фантастический элемент надо основать на точнейших законах и возможностях. Без этого будут одни лишь отвлеченные выводы. А уж торопиться к бездне с отвлеченными выводами — это и есть прямое безрассудство.

— Не отвлеченные выводы, а самые наиположительные, Степан Дмитрич. Наша современная история своей пошлейшей глупостью и жестокостью превосходит всякую фантастику. Не забудьте этого.

— А вы-то что ж хотите поставить на место истории?

— Жажду усыпать всех земными благами, кои принадлежат всем. Вот цель! Цель не последняя в желаниях человечества, идея немалая в истории нашего народа. Да-с!

— Кругленькие, кругленькие словечки, спору нет. И вот в чьей вы власти, любезнейший Федор Михайлович? Сокрушаюсь и скорблю.

Федор Михайлович сложил руки ладонь в ладонь. Было ужасно жарко. В