Гретта достает из пластикового контейнера сосиску в тесте и жует. Червячка заморить. Протягивает коробку Майклу Фрэнсису, тот берет две, и Клэр, которая качает головой.

Мать Гретты умерла через несколько месяцев после той поездки, упала замертво у двери фермы. Она не страдала, сообщила по телефону двоюродная сестра. Тромб в мозгу. Гретта много раз представляла себе этот тромб, темное, железистое скопление крови, как узелок в клубке пряжи, понемногу продвигающийся по черепу матери, пока она не дойдет до ступеньки крыльца. Заходила она в дом или выходила, думала Гретта. Смотрела в небо, упершись кулаками в поясницу? Собиралась за яйцами? Сестра не знала. Просто сказала, что ее нашел на крыльце мужчина, забиравший молоко.

Тогда, разумеется, ферма отошла старшему брату Гретты, который ее продал, прежде чем отправиться в Австралию. Гретта ему никогда этого не простит. Никогда в жизни. После этого они стали ездить реже, пока старый дядюшка, живший в одиночестве на острове, не оставил Гретте свой дом. Девочкой она ходила через мель, пару раз в неделю, иногда чаще, если было холодно, носила ему яйца, молоко, хлеб и пироги. Она никогда не забывала к нему зайти, даже когда с Атлантики надвигался шторм. Ей было не по себе представлять, что он там один, в своем домике. «А вот и она, ты гляди», – выдавал он, увидев девочку, и опускал лопату. Больше он ей почти ничего и не говорил. Она отдавала ему корзинку, он хлопал ее разок по плечу. Она сидела с ним, прибиралась в кухне, раскладывала книги и бумаги, заваривала чай, жарила яичницу. «Прилив идет», – говорил он, спустя какое-то время, и она понимала, что ей пора.

Получив письмо от юриста из Клифдена, она удивилась сильнее некуда. С чего бы дядя выбрал ее среди всех братьев и сестер, среди двоюродных и троюродных? На нее затаили обиду, особенно те, кто так и жил в Голуэе. Но Гретте было все равно. Дядя оставил ей домик на острове Оумей – он выбрал ее. Они снова могли ездить в Ирландию, когда пожелают. Гретта большую часть года сдавала дом, получая неплохие деньги, но август всегда оставляла свободным. Август был их, Риорданов, ее детей, больше ничей. Ифе было три, Монике тринадцать, Майклу Фрэнсису четырнадцать, когда они провели первый месяц на острове; Гретта в конце дня выходила на порог дома и звала ребятишек, и они возвращались к ней, спускались с утесов, бросали ловить рыбу в заливе, или собирать на берегу ракушки, или беседовать со стреноженным осликом на дороге. Моника приезжала еще только пару раз, потому что потом начала встречаться с Джо и не хотела его оставлять. Но Ифа ездила с ней годами; они были вдвоем, одни в доме. Там они всегда жили в большей гармонии, чем в Лондоне, куда меньше ссорились.

Гретта садится и крутит головой, незаметно извлекая мясо от сосиски, застрявшее между зубами, кончиком ногтя. Куда делась Ифа? Она целую вечность назад ушла курить на палубу, они только вышли из Суонси. Уже должна бы вернуться.

– Где твоя сестра? – Гретта толкает локтем Монику, которая притворяется спящей.

Она не разговаривает с матерью, та это знает, но решила вести себя, словно не поняла. Обычно это с Моникой срабатывает.

– Понятия не имею, – отвечает Моника слишком быстро для того, кто на самом деле спал, и Гретта удовлетворенно кивает.

Она знала, что Моника на самом деле не спит.

Моника поправляет кардиган, который положила, свернув, под голову, и украдкой смотрит на Гретту. После того, что случилось у Майкла Фрэнсиса, они не общались. Моника все еще оскорбляется и клокочет по этому поводу: говорить с матерью она не хочет, не станет, по крайней мере пока не получит извинений или объяснений. Какое лицемерие, какая паутина лжи! Вспомнить только, как мать узнала, что она спала с Джо до венчания – какими словами она ее ругала, как говорила, что гореть Монике в аду. Она так испугалась, чувствовала себя безумно виноватой, а все это время ее мать, ее собственная мать жила во грехе. У Моники мозг выворачивается наизнанку от невозможности в это поверить.

Но мать ведет себя как всегда, когда понимает, что кого-то бесит: беспечно и невинно, притворяется, что не замечает холода в воздухе. Она каждый раз так поступает, и, если Моника спросит, почему они не разговаривают, Гретта повернется к ней, раскроет с обидой глаза и скажет: но я-то никогда не перестала бы с тобой разговаривать, никогда в жизни. Она обмахивается расписанием паромов, полиэстеровое платье с узором из листьев папоротника натянулось на спине и взмокло, она напевает себе под нос. Моника знает, это пение означает, что Гретта исправляет себе настроение, вот как кровельщик чинит потекшую крышу. Гретта напевает и сглаживает все у себя в уме: вот пропадает бывший заключенный, деверь; вот исчезает сбежавший муж; стирается известие о том, что она не замужем, от которого отвисает челюсть. Все снова мило и обычно.

Гретта крутит головой. Монике прекрасно знаком и этот взгляд – выжидающий, буровящий. Гретта ищет, с кем бы вступить в разговор. Монике от этого хочется прибегнуть к насилию. Как смеет ее мать искать собеседника вместо того, чтобы сделать то, что должна, а именно – встать на колени и умолять простить ее за то, что она всю жизнь им лгала?

Заметив на той стороне прохода пожилую пару, Гретта приветствует их зычным:

– Ну как вы, не запарились?

Пара поднимает головы, как напуганные овцы, но Гретта уже включилась. Она сдвигается на пару мест.

– Вы отдыхать? – спрашивает она.

Через несколько секунд, Моника это знает, Гретта вытянет из пары всю семейную историю и подробное расписание поездки и примется оказывать ответную любезность.

Сейчас около полуночи, точного времени Ифа не знает. Салон палубы залит светом, на всех доступных поверхностях лежат пассажиры. В коридорах и проходах тоже растянулись спящие, накрывшись одеялами и спальными мешками. В дверях, на столах, на подоконниках свернулись тела. Возле закрытого кафетерия кто-то на уровне пола выдает горловой протяжный храп. Рокочут двигатели, корабль поднимается и опускается, вверх и вниз. Ифа, расположившись на двух креслах, пытается не смотреть на то, как качается пол, как мотается светильник над головой, как распахивается и захлопывается дверь. Она старается думать о другом: об устье реки и о трещинах на потолке своей квартиры, о том, как проявляет пленки, как Гейб вскидывает очки повыше вторым суставом указательного пальца, о том, как правильно пользоваться увеличителем и фильтром. Она старается внушить себе, что движение корабля несет ее на запад, ближе к Гейбу и Нью-Йорку, к ее настоящей жизни: она уже скоро вернется, скоро попробует все исправить. Но волны накатывают и накатывают, корабль качает, мужик храпит, решетка кафетерия дребезжит в раме.

Внезапно Ифа садится. Встает. Перешагивает через конечности и сумки своих родных. Гретта что-то бормочет, но не просыпается до конца.

Ифа проходит по салону в коридор. Ее мысли собраны, зрение ясно: она сосредоточилась на одном. Она опускает ручку двери туалета, заносит ногу и переступает высокий металлический порог. Она смотрит прямо на кабинку, и она бы дошла, если бы в лицо не ударил, словно тонкий туман, запах рвоты. Она движется очень точно. Она знает, что времени немного. Она не дойдет до кабинки, это она понимает, так что разворачивается к раковине. Как раз вовремя. Она убирает волосы назад, закрывает глаза, собирается. Ее так накрывает, что она сгибается пополам. Ее рвет в раковину, потом еще, потом в третий раз, вспыхивает боль. Никогда, думает она, никогда в жизни ее так не рвало. Никогда не было так плохо. Ободранное горло болит, желудок сжался, словно кулак, и беспорядочные вспышки света, которые всю жизнь ее мучили, снова колют глаза. Таким образом она не доберется до Ирландии, сгинет прямо здесь, в заблеванном туалете, не увидев суши. Прежде чем открыть глаза, она включает воду. Полощет рот, умывается, тянется к рулону бумажных полотенец, видит их грязное, серое, обмякшее полотно, отказывается от этой мысли, ныряет в кабинку за туалетной бумагой, прижимает ее к лицу и думает о колеблющихся булавочных огоньках, знакомых, мелких, летучих призраках. О том, что они обозначают прибытие мигрени, как поезда на станцию, на нее может опуститься один из перемалывающих все трехдневных туманов. О том, как они мерцают и трепещут, словно светляки. Как появляются, если она выпьет слишком много кофе, или посмотрит на яркий свет, или когда начинаются месячные. Как в последний раз они ее навестили в холодный день в конце апреля, когда на Нью-Йорк налетел ветер с Гудзона и поднял газеты и мусор с тротуаров, засыпал пылью глаза, волосы, швы на одежде. И о том, что с тех пор, насколько она может сейчас вспомнить, месячных у нее не было.