Осознав это, она перестала обращать на него внимание и снова прислушалась к звукам в камере. Вода. Снова мыши. Ветер свистит под дверью, хлопая потрескавшимися кусками покрытия на полу.

Но в то же время другая часть ее сознания тоже напряженно работала. Неправильно говорить, думала она, что человек не может думать о двух вещах одновременно. Вот, например, она, которая привыкла всегда думать о чем–то конкретном… Сейчас ее мозг разветвился на две мысленные дорожки: она не упускала ни капели, ни шума мышиной возни и в то же время спрашивала себя, почему пульс звучит в ее ушах, словно барабанная дробь. Барабанная дробь? Торжественно марширующий полк. Ружья на плече. Глухой стук барабанов. Нередко шла она со своими товарищами солдатами в подобной процессии, но странно, что капризная память навязала ей эту картину именно сейчас, когда ее мысли крутились так далеко от ее прошлого. Она лишь еще один бедняга, которому не повезло и которому никогда больше не окунуть носа в пивную кружку.

Мэри попыталась вернуть свои мысли к воде, мышам и ветру под дверью, но она уже не могла управлять ими. Раньше она спокойно следовала своим мыслям, но сейчас ей хотелось удержать их на месте. Прочь от бараков. Прочь от ружей на плече. От мрачных лиц, выстроившихся в линию.

Но она не могла избавиться от этой части навязчивых воспоминаний, затягивающих ее, словно неиссякаемый поток. Бурная стремнина осознания ошеломила ее, на мгновение смыв из ее мозга все остальное. Она поняла, что разбудило ее, что за зловещее событие, так явно касающееся ее судьбы, должно было произойти. Мэри Рид знала, что умирает.

Но ее сознание вело себя столь капризно и неустойчиво, что снова безразлично унесло ее мысли вдаль. Мэри жаждала управлять ими по своему желанию, потому что все бесцельное и беспорядочное всегда ее раздражало. Она прислушивалась к шуму воды, мышей и ветру под дверью, размышляя о том, что скоро уже не услышит свиста ветра над землей. Эта мысль не вызвала у нее никаких чувств, она продолжала бесстрастно смотреть в потолок, убежденная, что там чуть–чуть светлей.

Но через мгновение она пришла в себя. Умираю? Как может быть, чтобы она умирала, если засыпала здоровой и полной надежд? Умираю? Мэри Рид не умирала. С чего она это взяла, откуда могла узнать? Быть может, это всего лишь кошмарный сон и завтра прохладное прикосновение кофты миссис Йелланд к ее щеке разбудит ее? Никогда в жизни она не мечтала ни о чем сильнее, чем о крахмальной жесткости этой серой кофты.

Мэри подняла руку, показавшуюся ей такой легкой, как будто из нее выпустили всю кровь, и коснулась своих щек и лба. Щеки горели, на них выступил пот, которого раньше не могла вызвать даже жара тропического леса.

— Клянусь, девочка моя, на этот раз ты попалась, — произнес голос внутри Мэри. — Ты наверняка умрешь сегодня — возможно, этим утром; может быть, даже до завтрака.

Голос затих, как затихает голос в торжественной, наполненной воздухом церкви, оставив в Мэри страх, одиночество и в то же время желание посмеяться над помпезностью этого момента.

— Умру? — беззвучно шевелились ее губы. — Умру?

Паника подступала все ближе к ней. Темнота камеры заполнилась живыми молчаливыми, страшно гримасничающими образами. Мэри хотелось закричать, чтобы поднять на ноги всю тюрьму, весь мир. Люди не должны мирно спать в своих постелях с довольными улыбками на лицах, когда она, Мэри Рид, умирает одна в тюремной камере. Но Мэри знала, что ни один звук не вырвется из ее сухих потрескавшихся губ, и сознание этого дополнило чувство беззащитности перед захватившим ее кошмаром. Она чувствовала, как будто на нее давит тонна пуха, или перьев, или теплого песка, — она задыхалась… «Какая же я дура, — подумала Мэри. — Может быть, я уже умерла и похоронена?» В ужасе она протянула вверх обе руки, но они не наткнулись на крышку гроба. Она попыталась подняться и почувствовала облегчение, услышав под собой скрип тюфяка.

Без сил она откинулась назад, и чернота камеры закружилась перед ее глазами, распадаясь на круги и кольца мерцающего света. Крепко закрыв глаза, она убеждала себя, что если перестанет думать, то страху не добраться до нее. Но чувствуя, что воронка мыслей снова затягивает ее своей глубиной, она попыталась обмануть приближающееся отчаяние, ища утешения в словах. Каждое слово она выговаривала медленно и торжественно, как будто они были чарами против смерти и страха.

— Это тюремная лихорадка, моя милая, — говорила она. — Ты подхватила ее вчера в суде, когда они говорили, что вздернут тебя. Может быть, сам судья ей болен. Нет ничего особенного, по крайней мере для Ньюгейта, если все судьи и адвокаты окажутся в могиле раньше тех бедняг, которых они приговорили к смерти.

Каждое слово падало в тишину одинокой камеры, словно камень в бездонный колодец. Но речь стоила Мэри слишком больших усилий, и вскоре она почувствовала, что теряет сознание. Темнота как будто сгустилась, а вереница шальных мыслей на время остановилась.

— Черт побери, Мэри Рид перепугана! — воскликнула она. — Мэри Рид ведет себя, как испуганное дитя!

И она была вынуждена признать, что впервые в жизни по–настоящему испугалась. Она, которая посылала людей в бой на смерть! Она, которая сама тысячу раз смотрела в лицо смерти и ни разу о ней не задумывалась! Но это напоминало азартную игру: выиграешь — станешь еще богаче, проиграешь — смерть не заставит себя ждать. Не нужно было размышлять о природе смерти, о том, что ожидает после. Но смерть медленная и мучительная, когда лежишь в камере, даже саму Мэри Рид заставила задуматься о неведомом.

Она снова зажмурилась, сжав веки с такой силой, что почувствовал форму глазных яблок в глазницах, которым так скоро предстоит опустеть. Мысль о пустых гниющих глазницах удивила ее, но она знала, что такие мысли надо гнать от себя подальше, не то паника перейдет в настоящее безумие, и тогда ее последние часы будут походить на смерть одинокой бешеной собаки. А ей хотелось превозмочь в себе страх больше, чем она когда–то мечтала захватить Жемчужный флот.

Сделав над собой усилие, Мэри снова прислушалась к шуму, к которому уже успела привыкнуть. Капающая вода. Свист ветра под дверью. Они будут слышны и следующей ночью, но что ждет ее?

Мэри торопливо искала в своей памяти что–то, что могло бы служить ей талисманом. Джон Вейд? Его имя овеяло его теплом, но он был слишком далек, слишком сильно отличался от нее. Энн Бонни? Уилкенс? Бен Хорнер? Майор Бонне? Чарли Вейн? Капитан Прентис? Джек Рэкхэм?

— Что ж, быть может, меня ждет приятная компания, — прошептала Мэри, улыбнувшись. — Если бы я могла быть уверена, что увижу капитана Прентиса и Ситцевого Джека, я умерла бы спокойно. Но могу ли я быть в этом уверена?

Они ушли из мира раньше. Смерть одинока, она персональна, думала Мэри. Почему это не всегда так, почему считается, что смерть — это что–то общее? Почему призраки бродят толпами, почему каждый не занимает свой уголок темноты или света, одиноко прогуливаясь по корме своего личного судна?

— Слава богу, я и позабыла бояться! — сказала самой себе Мэри. — А это все, что мне нужно. Какая была бы нелепость, если бы Мэри Рид умерла в страхе — она, которая ничего не боялась в жизни!