«Живите, сколько хотите», – и он велел отвести меня в келью на территории ашрама. «У нас есть внизу гостиница для приезжающих, но Вы один из нас, поэтому будете жить здесь».

Я был тронут, но справедливости ради надо сказать, что, как говорят, гостиница внизу это комфортабельный отель даже с горячей водой. Меня же поселили в холодной келье, с рукомойником и длинными широкими щелями в деревянных стенах, через которые можно было бы подглядывать к соседям.

Я прожил там неделю. Это было спокойное монастырское времяпрепровождение, уже знакомое мне раньше по жизни в других ашрамах и не раз еще ниспосланное мне потом – вплоть до текущего года. В своей келье я много читал и писал, в прогулках любовался дикими гиацинтами, слушал песнопения монахов и вел интереснейшие беседы с необычными насельниками обители, японцем-садовником и американцем-библиотекарем. Четыре раза в день маленький колокол, висящий на деревянной колонне у входа сзывал нас в трапезную; мы сидели в ряд на полу с круглыми металлическими подносами перед каждым и «дежурные», бережно ступая меж нами босыми ногами, аккуратно шлепали нам на подносы очень простую, очень вегетарианскую и (неожиданно) очень вкусную еду.

В первый год XX века здесь же сидел Вивекананда. Была зима, всё было завалено снегом, он практически был узником в этом маленьком здании. Но, видимо, ему было здесь хорошо; кому-то он сказал в те январские дни 1900 года в Майявати – вторую половину жизни я хочу провести здесь; я буду писать свои книги и насвистывать при этом что-нибудь веселое…

Увы, второй половины прожить ему не довелось. Он ушел отсюда навсегда и монахи до сих пор показывают крутую тропинку, ведущую куда-то вверх, еще выше, по которой он уходил.

Сейчас было лето, и я много бродил по лесам вокруг ашрама. Однажды в окрестностях я увидел странную и щемящую картину. По почти вертикальной тропе карабкался снизу смертельно усталый старик, на шее у него тяжело висел неподвижный мужчина лет сорока. Оказалось, там, в лесу расположена больница, где монахи ведут прием, лечат и ежедневно проводят по несколько операций. Слава этого заведения достигла Дели, откуда и принес своего обезножевшего сына старый отец, уповающий на чудо.

Я много снимал на видео. Особенно огромных серых обезьян с длинными хвостами, качавшихся на гибких ветках и обидно не замечавших людей. От больницы их гоняли служители, покрикивая и постукивая, обезьяны смотрели на них как на придурков.

Снимая, я все время слышал сильный разноголосый шум, ровно исходящий из леса, видимо, это давала знать моим непривыкшим ушам значительная высота над уровнем моря. Как же я был удивлен, когда в Москве, по возвращении, я вывел свой фильм на экран телевизора – и явственно услышал тот же самый шум. Не знаю, цикады или еще кто, наполнял звуковой симфонией светлый, пронизанный солнцем лес.

Дня через два меня вызвали к главному Свами. Он явно был недоволен. Постукивая ручкой по раскрытой книге, он без улыбки встретил меня вопросом:

– Мне сказали, что вы по несколько раз в день покидаете ашрам и сидите недалеко от ворот в лесу?

Это была правда, но я не видел, что могло вызвать его неудовольствие. Вынув из чемодана сигареты, я сообразил, что курить «на территории» весьма нежелательно. Правда, и Вивекананда, и сам Рамакришна курили, и в Калькутте, в Миссии Рамакришны курить разрешается (правда, только в келье, за закрытыми дверями), но здесь это было бы совсем неуместно. Я более или менее воздерживался, но когда надо было о чем-то подумать, я выходил за ворота, спускался метров на 20 и садился на мшистые зеленые ступени, ведущие вниз, в никуда – просто три старых ступеньки, обрывающиеся внезапно. Далее шел уже лес, старые листья, валежник, обычный индийский лес (напомню, что лес в Индии называется джунгли).

Честно говоря, я считал, что большому Свами не должно быть до этого никакого дела. Я не травлю изумительный воздух ашрама, я не маячу на глазах у монахов, тем более я не пускаю дым в широченные цели деревянных стен моей кельи.

Поэтому я занял оскорблено-оборонительную позицию.

Свами был расстроен и встревожен:

– Я очень прошу вас не делать этого.

– Почему?

Ответ был неожиданным – потому, что оттуда, где Вы сидите, всё время утаскивают людей… леопарды.

Вспомнилось, что, согласно легенде, на одной полянке (которую я, кстати, тоже полюбил) какой-то святой занимался медитацией, а из окружающей чащи вышла смотреть на него целая семья любопытствующих тигров.

Тревога Свами стала понятной.

Леопардов и тигров я так там и не увидел, но «для потомков» затолкал под зеленую ступень початую пачку отечественных сигарет.

Так прошла неделя. Целая неделя или всего неделя? Так или иначе, все хвори, которые я привез в себе, усталость, даже определенная депрессия от невозможности увидеть цель моих поездок, – всё это незаметно и бесповоротно исчезло.

Но я не рассказал о самом главном. В первый вечер по приезде, измочаленный приключениями, переволновавшийся у входа в обитель, я быстренько лег в своей аскетической келье– из-за холода, втекающего в щели, лег, как говорил один мой знакомый мальчик, «под труями одеялами, на двуях подушках», лег и провалился в сон без сновидений.

Бледное и очень раннее утро позвало меня «на улицу». Повсюду между деревьями висели как бы новогодние рваные клочки белого тумана. Было зябко и чисто – как в первый день после творения. Никого еще не было видно и я тихо-тихо пошел среди фантастических цветов, миновал старое и сырое после ночи деревянное здание, обогнул какой-то заурядный подмосковного вида сарай, зашел за него…

И ноги мои подкосились.

Прямо передо мной от крайнего лева до крайнего права, закрывая собой линию горизонта, невероятной по величественности панорамой – лежали снежные вершины Гималаев.

С того первого утра я почти всё время проводил, сидя за сараем на грубых забытых там чурбаках. Изо дня в день я смотрел на зубчатую белую цепь. Свыше 200 миль Гималаев – одним взглядом! Все восьмитысячники (кроме Эвереста, он здесь не виден) – сразу!

Об этом я не мог и мечтать, пробиваясь то с северо-востока, то с северо-запада, ибо и представить себе не мог, что существует такая божественная картина. Все трудности, все огорчения, все неудачи забылись и вообще единственно важным в мире стало раскрытое мне космическое спокойствие.

Они ежеминутно менялись – то серые, однотонные, то розовые, рассветные, то теплые, несмотря на колоссальные ледники, то необыкновенно четкие, то слегка мутные, в дымке, но никогда не обманывавшие больше меня и не исчезающие.

Они жили, дышали, были сиюминутными – но одновременно вечными, без конца и начала, торжественные и странно родные.

Я смотрел на них, постепенно ведя взглядом по белым твердыням, связанным друг с другом как колоссальный живой организм и ощущал пугающую причастность к их бессмертному присутствию. Внутри себя я был как чисто вымытое окно, трудно описать это состояние иначе.