Цветы на кустах шиповника походили на раскрашенные японские бумажные цветы в синем, как лаванда, воздухе, после того как солнце скрылось в глубине спокойного моря, которое отражало вечернее небо слабым зеленоватым отблеском на горизонте. За едой жена инспектора музеев расспрашивала меня о моей книге, и я непринужденно болтал о художниках нью-йоркской школы. Все, что я говорил, было поверхностно и условно, но она оживленно кивала, а я между тем слушал сам себя и спрашивал, неужто я ничего не вынес за последние месяцы работы, кроме этого набора вымученных клише? Подобно моей жене она не имела понятия о том, что вытворяет ее муж за ее спиной. Она тоже не знала, что в ее на первый взгляд столь гармоничной и удобно устроенной жизни, к которой она привыкла, есть потайные двери и люки. А на другом конце стола моя мать поверяла свои проблемы инспектору музеев, рассказывая о том, как она вынуждена была, прилагая невероятные усилия, бороться со скрытыми и болезненными сторонами своего «я», готовя свою последнюю роль, а он наклонял свою плешивую голову с почтением, слушая ее и улыбаясь своей самой хитрой и масляной улыбкой, точно собирался соблазнить мою мамашу. Его пристальный взгляд заставлял ее рассказывать еще более проникновенно, с заламыванием рук, о том, как трудно быть художником сцены и каждый вечер обнажать тайники своей души перед публикой, сидящей в темноте зала. Астрид с Симоном и Розой ходили в дом и обратно, вынося оттуда новые блюда, и время от времени Астрид ловила мой взгляд и смотрела на меня любовно, точно радуясь тому, что я наконец-то снова вынырнул на поверхность после длительного периода замкнутости и раздражительности. Я искоса поглядывал на инспектора музеев, рассказывая его жене о разных этапах в творчестве Джэксона Поллока. И по сей день я не знаю, лгала ли мне Элизабет, отвечая на мой вопрос об ее отношениях с инспектором музеев. Если он сказал правду, когда мы плыли с ним в море на закате солнца, то, возможно, у этого отъявленного распутника были основания с полным правом положить руку на колено Астрид, когда он вез ее домой после званого ужина у наших общих друзей, а я в это время был в отъезде. Быть может, он даже рассказал ей обо мне и Элизабет, как бы оправдывая свою вольность и объясняя, почему его рука вдруг оказалась на ее колене. В таком случае Астрид была настолько умна, что сумела скрыть свою осведомленность от меня. Вместе с тем в тот вечер на Ивана Купалу я был убежден в том, что лжет-то именно он. И даже если какая-то толика правды была в его дружеских откровениях, то они имели отношение к какому-нибудь кабаку или комнате для переодеваний, к чему угодно, но только не к моим воспоминаниям об Элизабет, о наших трех неделях в Ист-Виллидже, когда мы реяли в нашем прозрачном мыльном пузыре вне окружающего мира, занятые лишь друг другом и нашей работой. Даже если она и вправду провела ночь с инспектором музеев, как бы невероятно это ни звучало, это все равно не могло иметь для нее такого значения, как то время, которое она провела со мной. Или, точнее говоря, время, которое мы провели вместе, не могло значить столь мало. Так думал я, сидя за столом и машинально продолжая свой рассказ о Джексоне Поллоке и время от времени переводя взгляд то на плешивую макушку инспектора музеев, то на кроткие, доверчивые, коровьи глаза его жены, то на полное опустошительного драматизма лицо моей матери, на котором любое выражение превращалось в гротескную карикатуру, словно она хотела убедить не только инспектора музеев, но и саму себя, что она на самом деле думает и чувствует именно так, как утверждает.

Позднее мы все пошли к костру, который был зажжен на берегу. Я шел, неся Розу на плечах, хотя она, собственно говоря, стала уже слишком большой и тяжелой для этого, а она цеплялась за мои волосы всякий раз, когда я спотыкался на скользком песке. Она торопила меня, языки пламени уже охватили юбку ведьмы, и я слышал, как Астрид и остальные захохотали за моей спиной, когда я припустил рысью к костру, а Роза на моих плечах завопила от восторга. На берегу толпилось множество людей, некоторые лица я узнавал, пробегая мимо. Это было все равно что прогуливаться в центре Копенгагена по Стрёгет субботним днем. Так думал я, пробираясь сквозь толпу, сквозь фигуры с темными лицами, в белых платьях и пиджаках, которые как бы светились, подобно полоскам пены в синей прозрачной полутьме, царившей над водой и пляжем. На расстоянии лица разглядеть было невозможно — они сливались с сосновыми деревьями в насаждениях за дюнами так что казалось, будто белые платья и костюмы двигались сами по себе, словно безголовые и безымянные, блуждающие, говорящие и смеющиеся призраки. Мы движемся по песку, подумал я и остановился в толпе, собравшейся вокруг костра. Пламя поднялось высоко в воздух, и его отблески стерли на первый взгляд все различия в венке из лиц, буровато-красных, словно обожженная глина, словно статуи китайских воинов, изображения которых я видел как-то в газете. Это были многочисленные глиняные статуи воинов в натуральную величину, извлеченные во время раскопок императорского захоронения, и каждая из них имела свои индивидуальные черты, но все же они были похожи из-за этого буровато-красного, однообразного оттенка. Я почувствовал руки Астрид на своих боках и услышал, как моя мать громко смеялась тому, о чем ей говорил инспектор музеев. Симон стоял по другую сторону костра и почтительно беседовал с седовласым человеком, который, как и я, держал на плечах маленькую девочку. Спустя мгновение я узнал его отца, кинорежиссера. Разумеется, он тоже был здесь, все были здесь в такую ночь, ночь на Ивана Купалу, и я не удивился бы, если бы узнал Инес и Элизабет среди женщин в светлых летних платьях, которые, с буровато-красными лицами, стояли здесь, прикрыв глаза из-за жара, идущего от костра. Астрид сняла Розу у меня с плеч и сказала, что пойдет домой, чтобы уложить ее спать и поставить воду для кофе. Ей, наверное, не хотелось встречаться с кинорежиссером, который беседовал со своим сыном, пока маленькая дочь тянула его за волосы, а новая молодая жена стояла чуть позади и смущенно улыбалась. Неужто и я сам в такую же ночь на Ивана Купалу через несколько лет буду стоять, держа на плечах новое маленькое дитя, а Элизабет будет смущенно слушать, как я расспрашиваю Розу о ее школьных делах, чувствуя себя чуть неловко, чуть отчужденно оттого, что мы вот так случайно столкнулись друг с другом?

На следующий день небо заволокло тучами. Когда я проснулся, инспектор музеев и его жена уже уехали. Через окно я увидел мать, которая сидела перед домом и читала вслух Розе, прибегая к той дикции, с какой она читала текст на радио; и все же это выглядело так, словно она отдыхала, играя роль бабушки, сидя на скамье среди кустов шиповника с Розой на коленях и повязав свою крашеную голову вылинявшим платком, словно простая русская крестьянка. Астрид вышла с Симоном во двор и спросила Розу, хочет ли она поехать с ними за покупками. Вскоре я увидел, как они все трое садятся в машину. Моя мать осталась сидеть на скамье с закрытой детской книжкой на коленях и устремила взгляд на море, такое же серое, как небо, серое и бутылочно-зеленое, с темными участками там, где песчаное дно было покрыто водорослями. Я уже не помнил, когда видел ее такой в последний раз — сидящей вот так, погруженной в себя, пассивной и неподвижной, с лицом обмякшим, отдыхающим, отмеченным разрушительными морщинами. Можно было еще видеть, как красива она была когда-то, но здесь, наедине с морем, когда она знала, что никто не видит ее, она не старалась отвлечь внимание от своих мешковатых, отяжелевших щек и от опустившихся уголков губ, тех самых губ, которые целовали так много мужчин и которые произносили слова, принадлежащие столь многим сочинителям. Я выпил на кухне чашку остывшего кофе и вышел к ней. Она неспешно улыбнулась при виде меня, но ничего не сказала. Я постоял немного, глядя на пустынный пляж и на усталые всплески сероватых волн под порывами берегового ветра. И тут она предложила мне прогуляться. Людей нигде не было видно, мы шли вдоль самой воды, где песок был влажным и слипшимся, мимо мола и обугленных остатков сгоревшего костра и дальше — вдоль сосновых насаждений. Сначала мы шли, не нарушая тишины, властвующей в промежутках между глухими всплесками волн. Они достигали покатой поверхности песка и сразу же отступали назад, так что песок лишь на одно мгновение отражал серый свет, а затем, впитав в себя воду, снова становился тусклым и зернистым. Мы долго шли так в молчании, пока она наконец не посмотрела на меня.