— Это моя постель, — возразила Ида. — Не мешало бы и меня спросить.

— Ты хочешь разыгрывать недотрогу? Нет-нет, я никогда не предназначал тебя на эту роль. Ладно, вы можете заниматься, чем хотите, а я буду спать.

С этими словами он разделся, задул свечи и лег под одеяло.

В темноте было слышно, как стучит зубами Роже.

— Ида, ты ведь знаешь, что этот Роже джентльмен. Он не тот мужчина, кто может без приглашения лечь в постель к даме. Он — не дикарь вроде меня. Будь с ним подобрее. Он в самом деле может умереть от воспаления легких. Ты должна быть милосердна к нему; я уверен, что втайне он тебя очень любит, но слишком робок, чтобы тебе это доказать.

— Идите в постель, — приказала Ида Роже. — Не будем давать ему повода и дальше упражняться в остроумии.

— Благодарю, Ида, — пробормотал Роже и, поскольку Дюма не уступал ему места, лег с другого бока.

— Вот разумное поведение, Роже, — сказал Дюма. — Доброй ночи честной компании.

Через минуту его грудь вздымалась от мощного храпа, напоминающего бурю в лесу.

На рассвете Дюма проснулся. Он встряхнул Роже, который открыл глаза.

— Тсс! — прошептал Дюма. — Не будем будить Иду. Друг мой, мне стыдно за приступ ревности, что совершенно меня недостойно. Я настаиваю на том, чтобы возместить вам стоимость одежды, которую выбросил в окно.

— Вы очень великодушны, Александр.

— Давайте пожмем друг другу руки, и в доказательство того, что я на вас зла не держу, я отрекаюсь от Иды. И отдаю ее вам.

— Видите ли, Дюма, я не могу принять…

— Полно, Роже, полно. Я прошу вас, я требую…

— Нет, Александр, умоляю вас…

— Вон отсюда! — заорала Ида. — Проваливайте оба. Вы оба мне противны. Я забираю вещи и уезжаю в Италию» (Гй Эндор. Король Парижа. XXV).

Ида уехала во Флоренцию и вскоре стала возлюбленной князя де Виллафранка, влюбленного в нее и не жалевшего для нее денег. Дюма не стал оформлять с ней развода (благородство? расчет?), она же постоянно и безуспешно пыталась через суд получить с него денежную компенсацию за растраченное приданое и добиться раздела имущества. В 1859 году Ида умерла после тяжелой болезни и была оплакана безутешным князем де Виллафранка и давно сдружившейся с нею Жорж Санд, которая предложила для нее следующую эпитафию: «В память о…» — и после всех имен: «… чей высокий ум и благородная душа оставили глубокий след в жизни тех, кто ее знал. Большая артистка и великодушная женщина, она ушла от нас молодой и прекрасной, обаятельной и самоотверженной».[74]

Дюма с опозданием узнал о том, что овдовел, и особых эмоций по этому поводу не выказывал. Что делать! Он же предупреждал, что брак — насилие над художником.

После отъезда Иды женщин, которые вдохновляли писателя, было много, некоторые родили Дюма детей, которых он трогательно любил (как и Александра, и Марию-Александрину). Женщины становились виновницами многочисленных скандалов. Так, например, Париж обошли фотографии, на которых шестидесятишестилетний Дюма был снят в обнимку с тридцатилетней американкой Адой Менкен, поэтессой, цирковой актрисой, танцовщицей, совмещавшей в себе множество талантов, последней любовью писателя. У публики сработал синдром «Антони»: неважно, чем вы там занимаетесь, но фотографий мы видеть не желаем! Больше всех взбесились Александр-младший и Мари-Александрина; они скупили все фотографии и заставили отца выкупить негативы у фотографа. Молодой Поль Верлен отреагировал на эту историю ироничными стихами:

С мисс Адой рядом дядя Том.

Какое зрелище, о Боже!

Фотограф тронулся умом:

С мисс Адой рядом дядя Том.

Мисс может гарцевать верхом,

А дядя Том, увы, не может.

С мисс Адой рядом дядя Том,

Какое зрелище, о Боже![75]

Вот и о негритюде вспомнили…

Через год после этой истории Ада Менкен умерла от острого перитонита. Вскоре после этого в театре Клюни возобновили постановку «Антони». Молодые зрители снова были в восторге.

В романах Дюма нельзя не отметить вечные вариации на тему противопоставления нежных невинных девушек честолюбивым жестокосердным красавицам вампирического типа. Подобное противопоставление характерно для романтизма, но в чистом виде встречается у Дюма не так уж часто. Конечно, есть Коломба и г-жа д’Этамп в «Асканио», есть Минна и Сюзанна де Вальженез в «Сальваторе», есть Валентина и г-жа де Вильфор в «Графе Монте-Кристо». Да почему бы им и не быть? Однако схематичность некоторых образов не уменьшает их разнообразия в целом, к тому же в них есть множество реальных убедительных черт, взятых из жизни.

Помимо упомянутых типов, нельзя не остановиться на типе освобождающейся женщины, той, что в меру сил пытается идти по пути развития от Адели к Виолетте. Среди них Эмма д’Эскоман («Маркиза д’Эскоман»). Воспитанная в монастыре и вышедшая замуж по воле опекуна, героиня романа «принесла в замужество любовь чистую, готовую на пожертвования и полную преданности» (Ч. I, I). Она перенесла на мужа все свои девичьи грезы и мечтала жить его жизнью, как своей собственной. Но маркиз женился на ней исключительно ради приданого и относился к своей жене с поразительным равнодушием, усугубляемым его экстравагантным образом жизни. «Бедная Эмма от печали перешла к унынию, от уныния — к безнадежному отчаянию и, наконец, от отчаяния — к задумчивой и грус тной покорности судьбе своей» (Ч. I, И). Остыв к мужу, Эмма увидела его в верном свете, обрела спокойствие, перестала с благоговением относиться к супружеству. «Душа ее… запросила жизни, а для женщины нет жизни без любви» (Ч. I, IX). Тут-то ей и встретился Людовик де Фонтанье, и, позволив себе поначалу «платоническую страсть», несчастная женщина постепенно все глубже погружалась в новую любовь, пока не разразился скандал и вся история в извращенном виде не стала достоянием гласности. Последовал суд, ведь оскорбленный маркиз не стал пренебрегать возможностью присвоить состояние супруги. В сценах суда Дюма подробно и иронично описывает зрителей, привлеченных предстоящим процессом, и исподтишка предлагает читателю резонный вопрос: «А судьи кто?»

«На первом плане представляется категория дилетантов. Для этих людей процесс составляет только прелестную и занимательную главу одного из тех романов, которыми они так восхищаются. Эти господа являются в зал суда, чтобы оценить на деле, собственными глазами, достоинства героини и обсудить между собою не важность преступления, но соблазнительную для них процедуру греха. Они воображают себя в театре. Вооруженные биноклями и лорнетами, они бесстыдно стараются, с терпением и смышленостью истинных дикарей, уловить мгновение, когда необходимо прибегнуть к платку, заставить бедную женщину приподнять несколько вуаль, под которой она надеется скрыть и краску лица, и свой позор. Дилетанты поднимаются на свои скамьи, стараясь подметить, хороша ли ножка у дамы, и нет им никакой нужды до слез, если только глаза, проливающие их, прелестны. Если в видах общественной нравственности публика не допускается в зал суда, дилетанты приходят в решительное отчаяние, и редко случается, чтобы обвинительный акт мог удовлетворить их своими эпизодическими подробностями. (…)