-  Это он тебе сказал?

-  Он глаза прятал, уходил от всякого разговора.  Да и угадать не сложно – пить не пил, в драку тогда не полез – дети  за стенкой  спали.  Сразу из дому ушел…  Должен был как-то сорваться, значит – это.  Я сразу говорила – не наша она и  Петром балована без меры.  Но теперь что уж, если есть дети и он ее любит?  Нужно было казачку брать, у нас в генах заложено быть сильными и надеяться только на себя, а мужнину заботу принимать, как подарок.

-  Так себе гены, - не согласилась я, вспоминая, какой уступчивой, слабой и покорной была я в руках Вани.

-  Когда-то годны были, теперь иначе, конечно.  А раньше казаки уходили на службу или на войну и все было на женских плечах – дом, хозяйство, дети, а иногда и защита всего этого.

-  Не надо нам такого.  Давай о приятном?  Хочешь, вдвоем сходим на речку, сейчас вода, как парное молоко?

-  Проводи меня лучше в душевую, спинку потрешь, - проворчала она.

-  Почему ты не соглашаешься на операцию?  На глазах делают быстро,  это не страшно и не больно, даже относительно не дорого.

-  Не хочу,  гарантий не дают никаких, - отрезала она.

-  Собралась умирать?  Брат говорил, что ты змей видишь.

   Она скосила глаза на кровать рядом с собой, вздохнула.

-  Видела, да.  Я в своем уме, внука, все идет своим чередом, при этом без страданий и сильных болячек.  Такое чувство, что  все это закономерно, правильно и в свое время.  Сейчас вот  чувствую, что еще задержусь с вами, бестолковыми.

-  Держись, интерес к жизни не потерян – значит, поживешь еще. Сделай нам такой подарок.

-  Тебе подарок нужен, а не мне – скоро рождение твое.

-  Я не люблю своих рождений, ты знаешь. Так что - тогда идем в душевую?  Дома или на улицу?

-  Кто же в доме летом моется…?

   Коля зря напугал меня – у бабушки была светлая голова.  Это мамина мама была самой настоящей сельской старушкой, и жили они с дедом на дальнем хуторе.  Даже старая мазанка, приспособленная, правда, под хлев, осталась на усадьбе.  Пахали всю жизнь, как волы, иссохли, согнулись от тяжелого сельского труда, умерли рано, слабея умом, но не желая покидать свой угол.  И мировоззрение их всегда было приземленным, спокойным, без бунта и возмущения несправедливостью такой жизни.  Я любила бывать у них – там все было уютно и тихо.  Интересная штука воспоминания…  иногда, когда степными бурями обрывало провода, в доме пахло керосинкой, из сундука – нафталином.

   Наша Прасковья Гавриловна была совсем другим человеком  – образованным и обладающим научной степенью в области растениеводства.

    Еще дед  все стены в своем кабинете завесил портретами ученых-семеноводов.  И не только ученых, а и тех сотрудников, что умерли от голода в блокадном Ленинграде, продолжая сохранять семенной фонд страны в ВИРе – всесоюзном институте растениеводства, который располагался на Исаакиевской площади. Тринадцать человек, умерших от голода рядом с коробками с едой и не тронувших ни зернышка из них.  Поддерживали температурный режим, гоняли крыс, которые наловчились спихивать коробки с семенами с полок.  Эти коробки скрепляли между собой, чтобы умным тварям оказалось не под силу спихнуть их – мы с братом выросли на этих историях, похожих на легенды о героях древности.  Тема войны будто преследовала  меня с самого детства, мы с Колей знали обо всех значимых событиях,  происходивших тогда  с нашими родными. Знали и то, что земли ВИРа в наше время чуть не отдали под жилищную застройку, и их отвоевали с большим трудом.  А в самом хранилище  даже самого простого ремонта не делалось с 1974 года.

  Для старших членов  нашей семьи эти вопросы были больными – ее история была тесно связана с институтом на Исаакиевской.  Мой прадед  работал  с Вавиловым, имел высокую ученую степень, но по возрасту был призван на фронт еще в самом начале войны, может и выжил благодаря этому.  Когда освободили Дон, его отозвали с  настоящего фронта и бросили на трудовой.  Тогда понимали, что будут нужны  семена для посева, а многие семеноводческие станции были утрачены, разрушены.  Хутор на берегу Дона со всеми землями, принадлежавшими тамошнему колхозу, и выделили для новой опытной станции, руководить которой стал  прадед.

   Он, дед, батя, их жены – все они имели соответствующее образование и принимали участие в этой работе – нудной, кропотливой, заниматься которой могли только люди увлеченные и заинтересованные, болезненно заинтересованные с учетом нынешних реалий.  Мы с братом такими не стали.  Все эти разговоры об опытных делянках, типовых колосьях, обсуждения и споры о преимуществах ручного отбора перед механическим так достали в свое время…

   Мы с Колькой дружно взбунтовались, когда пришло время выбирать профессию и для родителей, особенно для бати, это стало настоящим ударом.  Мы не рассорились до разрыва, не перестали общаться, но  что-то в нем надломилось, а мы уже не могли ничего с этим поделать – ломать и себя под его ожидания не было никакого желания.   Мою профессию он еще кое-как принял, когда я продемонстрировала ее возможности, перестроив почти полностью отчий дом, а Колину не одобрял.

   Дальше стало трудно, а сейчас – почти непреодолимо для бати и дело было не в деньгах.  Он оставался руководителем  семеноводческого кооператива, который так и назвали «Опытная семеноводческая станция», но все больше действовал по инерции. Бабаня была не права –  он  адаптировался.  По-своему, но сделал это, работая исключительно на производство - твердо и жестко, умеючи и знаючи, но почти устранившись от контактов с...  официальными лицами разного плана, поручив эти  вопросы своему помощнику по юридическим вопросам – отцу Насти.  Я точно не знала причин, но подозревала их – нам с Ирой тоже приходилось откупаться, только чтобы не мешали работать.

    После смерти жены Петр Яковлевич  сам вырастил дочку с самого ее рождения.  Спокойный мужчина в очках –  на работе грамотный юрист, а дома немного суетливый и добрый отец.  Настя выходила замуж, совершенно не умея готовить – он все успевал сам,  балуя и жалея ее, растущую без матери.

     Нашего батю  окружали замечательные люди, ему то ли везло с ними, то ли все-таки Бог был и все видел.  И станция продолжала существовать, постепенно перепрофилировавшись на твердые сорта пшеницы, кукурузу и горошек.  Он и нас хотел видеть  продолжателями семейного дела.  Я понимала его, сочувствовала и сопереживала, а помочь не могла ничем – никто не мог.  Если бы он смог смириться с нашим выбором, не обращать внимания на сложные современные реалии, как-то легче относиться к  несправедливостям и сложностям, которых  не избежать…  Но это – если бы.  А тут еще  мы с Колькой со своими семейными проблемами и это уже, наверное, был  перебор для него.  Да еще и Боровичок домики рисует – ну, как есть трагедия.  Батю было не переделать, да я и не хотела его другим.

   Помывшись в душе, мы с бабаней разошлись спать.  Она - в своей комнате, а я той, которая находилась через стенку.  Я любила этот дом –  буковые полы, светлые стены из узорчатых ясеневых  досок, покрытых полупрозрачной белой пропиткой.  Такими же будут обшиты стены в доме Беркутовых.  Я конечно, советовалась с родными, но в основном сама выбирала легкие светлые шторы,  покрывала изо льна с лавсаном.  Светлый простор комнат,  ненавязчивые оттенки в отделке и оформлении текстилем – у каждой комнаты был свой цвет. Запахи дерева от досок, новых тканей… они постепенно уходили, но остались в памяти, как праздник новоселья, радость от хорошо проделанной работы.  Сейчас в комнатах пахло их хозяевами и, по сезону тем, что  доносилось из окон – цветущим садом,  осенней прелью, морозным холодком…