– Уильям, зря ты так, – укорил его Филипп, поднимаясь из-за стола. – Какие же у нас с тобой перспективы, если мы будем ссориться, как две глупые девчонки, из-за всяких мелких удовольствий или из-за того, что ты считаешь удовольствиями, которые будут доставаться одному из нас. Я сказал тебе правду, и интриги за твоей спиной я не плел. А сейчас мне нужно сходить в Хейтерсбэнк, попрощаться с его обитателями, так что я не стану больше здесь сидеть и выслушивать твои обвинения.

Филипп взял свой картуз и ушел, игнорируя настойчивые расспросы Элис об одежде, которую он возьмет с собой, и о гофрированной сорочке. Кулсон сидел неподвижно, полный раскаяния и стыда; наконец он украдкой взглянул на Эстер. Она вертела в руках чайную ложечку, но он видел, что она пытается подавить слезы. Надеясь вызвать ее на разговор, он обратился к ней с неуместным вопросом:

– И что же теперь делать, Эстер?

Она подняла на него глаза. Обычно мягкие и ясные, они теперь полнились негодованием, которое просвечивало даже через пелену слез.

– Что делать? – отозвалась она. – Кулсон, я была о тебе лучшего мнения. Как у тебя совести хватает подозревать Филиппа, завидовать ему, ведь он никогда не делал тебе ничего плохого, слова дурного не сказал. И сегодня, в последний вечер перед отъездом, из-за тебя он ушел из дома с мыслью о твоей зависти и ревности.

Эстер поспешно поднялась и покинула комнату. Элис хлопотала где-то в доме, собирая Филиппа в поездку. Кулсон остался один, чувствуя себя нашкодившим мальчишкой. Отповедь Элис его очень расстроила, даже больше, чем собственные высказывания, о которых он теперь сожалел.

Филипп быстрым шагом шел по дороге вверх по холму в сторону Хейтерсбэнка. Он был раздражен и взволнован словами Кулсона, да и вообще событиями этого дня. Он планировал сам строить свою жизнь, а теперь получалось, что ее выстраивают другие. И его за то еще и упрекают, будто это он принимает решения. Обвинили в том, что он предал Кулсона, своего давнего близкого товарища. А ведь он никогда не опускался до того, чтобы сделать кому-то подлость! Его чувство было сродни тому, что испытывал Азаил, когда воскликнул: «Что такое раб твой, пес, чтобы мог сделать такое большое дело?»[77].

Пребывая в смятении из-за Кулсона, Филипп утратил здравомыслие и в другом. Прежде он сознательно принял решение не говорить Сильвии о своей любви до тех пор, пока не сможет объявить ее родителям о том, что он стал совладельцем магазина Фостеров и пока терпеливым поведением, долгой и глубокой привязанностью не добьется ее расположения. Но по пути в Хейтерсбэнк Филипп почел за благо отменить это решение и поведать Сильвии о своих страстных чувствах уже сейчас, до отъезда – до отъезда на неопределенный срок в далекий Лондон. Пылкое мятущееся сердце разуму плохой советчик, и оно настаивало, чтобы он, сообщая о своем скором отбытии, внимательно следил за реакцией Сильвии. И если в ее словах, взглядах или жестах промелькнет хотя бы намек на нежное отношение, на сожаление, он возложит к ногам юной девушки свою любовь, не требуя взамен ответного выражения чувств, которые, надеялся Филипп, уже зарождаются в ней. Он дал себе слово, что не станет торопить ее, но сам сейчас изнывал от нетерпения; сердце его громко стучало, он мысленно репетировал сцену своего признания. Филипп свернул на тропинку, что вела к Хейтерсбэнку. По ней навстречу ему шел Дэниэл Робсон, о чем-то серьезно беседуя с Чарли Кинрэйдом. Значит, Кинрэйд был на ферме: Кинрэйд приходил к Сильвии, да еще в отсутствие ее матери. Филиппу вспомнилась несчастная покойная Энни Кулсон. Может, гарпунщик и с Сильвией ведет ту же игру? При этой мысли Филипп стиснул зубы и плотно сжал губы. Робсон с Кинрэйдом прервали разговор. Жаль, что они его уже заметили, а то бы он нырнул за стенку, дабы уклониться от встречи с ними, хотя ведь шел он в Хейтерсбэнк в том числе и с той целью, чтобы попрощаться с дядей.

К удивлению Филиппа, Кинрэйд сердечно поприветствовал его, хотя он предпочел бы быть избавленным от дружелюбия соперника. Но гарпунщик был полон добродушия по отношению ко всему свету, особенно к друзьям Сильвии. Убежденный в том, что она сильно его любит, он забыл, что когда-то ревновал ее к Филиппу. Его широкое, загорелое лицо излучало уверенность и ликование и этим сильно отличалось от лица Филиппа, вытянутого, желтоватого, с печатью задумчивости в чертах. И открытая манера поведения Кинрэйда тоже являла разительный контраст холодной сдержанности Филиппа. Не сразу – прошло несколько минут – Хепберн решился сообщить о себе важную новость в присутствии человека, которого он считал назойливым чужаком. Но поскольку Кинрэйд не собирался никуда уходить, а у Филиппа, в сущности, не было причины скрывать от него и всех остальных свои планы, он уведомил дядю, что завтра уезжает в Лондон по делам Фостеров, о чем сам он узнал только сегодня.

Дэниэл был поражен, что разговаривает с человеком, который скоро увидит Лондон.

– Ой, не заливай, хитрец ты этакий. Видите ли, полсуток назад он еще ни о чем не догадывался! К нам ты на этой неделе не заходил. Значит, наверняка строил планы, обдумывал все это время.

– Нет, – возразил Филипп, – вчера вечером у меня даже в мыслях этого не было. А еду не по своей воле, да и вообще предпочел бы здесь остаться.

– Тебе там понравится, – заметил Кинрэйд, с видом бывалого путешественника, немного свысока, как показалось Филиппу.

– Нет, не понравится, – кратко ответил он. – Но это и не важно. Я еду туда не развлекаться.

– Значит, вчера вечером ты еще ничего не знал, – задумчиво протянул Дэниэл. – Что ж, жизнь не бесконечна. В пору моей молодости люди, отправлявшиеся в Лондон, обычно оформляли завещание.

– Но вы-то, я уверен, не оформляли завещание, отправляясь в море, – заметил Филипп, чуть улыбнувшись.

– Нет, нет, но это ж совсем другое дело: ходить в море – естественное занятие для мужчины, а Лондон… я ведь был там однажды, везде толпы народу, шум несусветный, я чуть не оглох. Меня только на два часа и хватило, хотя судно наше стояло на рейде Грейвзенда две недели.

Кинрэйд вдруг заторопился, но Филиппу стало любопытно узнать о его планах, и неожиданно он обратился к нему:

– Я слышал, что ты освоился в наших краях. Ты сюда надолго?

Отрывистый тон Филиппа заставил Кинрэйда взглянуть на него с удивлением.

– Я завтра уезжаю, а послезавтра ухожу в плавание в северные моря, – так же резко ответил гарпунщик.

Он отвернулся и стал что-то насвистывать, словно давая понять, что намерен положить конец расспросам. А Филиппу, в сущности, больше и нечего было сказать: он узнал все, что его интересовало.

– Я хотел бы попрощаться с Сильвией. Она дома? – спросил он отца девушки.