Когда же он наконец попытался встать, то почувствовал, что ноги увязли в чем-то. Он посмотрел на них и увидел, что острые осколки в нескольких местах рассекли его брюки и вонзились в кожу. Взгляд его скользнул дальше, и тут он увидел натянутую у самой земли веревку.

* * *

— Ну помоги же мне хоть немножко! — выдохнула Эрика, уставшая и вспотевшая. Майя категорически сопротивлялась одеванию, от трусиков до комбинезона, и теперь стояла, вся красная, злобно крича, пока Эрика пыталась натянуть на нее рукавицы.

— На улице холодно. Варежки обязательно нужно надеть! — пыталась она убедить дочь, хотя словесные аргументы в это утро пока не действовали вообще.

Эрика почувствовала, что сейчас расплачется. Ее мучила совесть за все эти крики и скандалы, и более всего ей хотелось снова снять с Майи уличную одежду и оставить ее дома. Однако она понимала, что это невозможно. Самой, в одиночку, ей не справиться с Майей, а назавтра ситуация еще усугубится, поддайся она сейчас. Если Патрик вынужден выдерживать такую процедуру каждое утро, то неудивительно, что у него такой измотанный вид.

С трудом поднявшись, Эрика, не отвлекаясь на дальнейшие дискуссии, взяла дочь за руку и потащила за собой на улицу. Варежки она засунула в карман. Авось дело пойдет лучше, когда они придут в садик, или в этой миссии преуспеют воспитательницы.

По дороге к машине Майя изо всех сил упиралась в землю пятками.

— Пошли. Нести тебя я все равно не смогу, — сказала Эрика и чуть резче потянула ее за руку, от чего Майя упала и залилась безутешными слезами. Тут и сама Эрика заплакала от бессилия. Если бы кто-нибудь увидел ее в этот момент, немедленно позвонил бы в социальную службу.

Эрика медленно присела на корточки, стараясь игнорировать тот факт, что часть внутренностей оказались при этом немилосердно зажатыми. Помогла Майе подняться и проговорила куда более мягким голосом:

— Прости, что мама тебя уронила. Давай обнимемся?

Майя никогда не упускала возможности пообниматься, но сейчас она лишь сердито посмотрела на Эрику и заплакала еще громче. Звук напоминал гудок корабля в тумане.

— Ну-ну, моя дорогая, — сказала Эрика, гладя Майю по щеке. Через некоторое время дочь начала успокаиваться, и рыдания сменились всхлипами. Эрика предприняла новую попытку:

— Ну что, обнимешь мамочку?

С секунду Майя колебалась, но потом дала себя обнять. Она уткнулась лицом в шею мамы, и Эрика почувствовала, что насквозь пропиталась соплями и слезами.

— Прости, я не хотела тебя ронять. Ты ударилась?

— Угу, — всхлипнула Майя с самым жалким видом.

— Давай подую? — предложила Эрика, зная, что это всегда ценится.

Майя кивнула.

— Где больно? Куда подуть?

Майя задумалась, а потом стала по очереди подставлять маме все известные ей части тела. Эрика подула на все, что только можно, и отряхнула снег с красного комбинезона Майи.

— Мне кажется, другие детки в садике уже ждут тебя, — проговорила Эрика, а затем пустила в дело главный козырь: — Тюре уже, наверное, пришел и спрашивает, где же Майя.

Майя тут же перестала хлюпать. Тюре пользовался ее безграничной любовью. Он был на три месяца старше и обладал неисчерпаемыми запасами энергии, к тому же отвечал взаимностью на чувства Майи.

Эрика затаила дыхание. Внезапно лицо Майи озарилось улыбкой.

— Поедем Тюре!

— Само собой, — кивнула Эрика. — Давай скорее поедем к Тюре. И лучше поторопимся, а то он устроится на работу и уедет в длительную заграничную командировку.

Майя с удивлением посмотрела на нее, и Эрика не удержалась от смеха.

— Не обращай внимания, мама иногда болтает всякую чепуху. А сейчас мы скорее поедем к Тюре.

Ему было десять лет, когда все вдруг изменилось. К этому моменту он уже неплохо приспособился к жизни. Нельзя сказать, чтобы он был счастлив — так, как ему представлялось, когда он впервые встретил свою прекрасную мать, или как было до того, как Алиса начала расти у нее в животе. Но и несчастлив он тоже не был. Он нашел для себя отдушину, погружался в чтение, уносясь в вымышленный мир, и довольствовался этим. А слой жира на теле защищал его, как панцирь, от того, что резало и кололо изнутри.

Алиса любила его так же сильно, как и раньше. Она следовала за ним повсюду, как тень, но при этом мало говорила, что его очень устраивало. Если ему что-то было нужно, она радостно кидалась выполнять его пожелания. Если он хотел пить, она приносила ему воду, а если он хотел есть, она отправлялась в кладовку и находила печенье, предусмотрительно спрятанное матерью.

Во взгляде отца по-прежнему проскальзывало иногда что-то странное, но он больше не следил за ним, как раньше. Алиса уже выросла, ей исполнилось пять лет. В конце концов она все же научилась говорить и ходить. И ничем не отличалась от других детей — пока стояла и молчала. Так она выглядела безумно хорошенькой, и люди останавливались, чтобы полюбоваться на нее — как когда-то, когда Алиса еще сидела в коляске. Но если она начинала двигаться или говорить, они качали головой, глядя на нее с сочувствием.

Доктор сказал, что она никогда не поправится. Разумеется, его не взяли с собой к доктору — его вообще никуда не брали, но он еще не забыл, как бесшумно умеют подкрадываться индейцы. Он передвигался по дому, не издавая ни звука, и ловил каждое слово. Он слышал разговоры матери и отца и знал все, что касалось Алисы. Говорила в основном мать. Именно она таскала Алису по врачам в надежде найти новые лекарства, новые методы или новые упражнения, которые привели бы походку и речь Алисы в соответствие с ее внешностью.

О нем они никогда не говорили. Это он тоже выяснил, подслушивая их разговоры. Словно его не было, словно он был предметом мебели, просто занимающим место.

Но он научился с этим жить. В те редкие случаи, когда его это огорчало, он думал о запахе и вспоминал все то, что теперь казалось всего лишь страшной сказкой. Отдаленным воспоминанием. Этого оказывалось достаточно, чтобы он мог жить дальше — незаметный для всех, кроме Алисы. Теперь, когда он ее укротил.

Все изменилось после одного-единственного телефонного звонка. Старуха умерла, и дом теперь принадлежал матери. Дом во Фьельбаке. Они не ездили туда после рождения Алисы — с того самого лета, когда он потерял все. Теперь они переедут туда. Так решила мать. Отец пытался протестовать, но его, как обычно, никто не слушал.

Алиса не любила перемен. Ей хотелось, чтобы все оставалось как всегда — те же вещи, те же ритуалы. И когда все их вещи уже были упакованы и они уселись в машину, за рулем которой сидел отец, Алиса обернулась и, прижавшись носом к заднему стеклу, смотрела на дом, пока тот не исчез из виду. Затем она снова вернулась в нормальное положение, прижалась к нему и положила щеку ему на плечо. На мгновение ему даже захотелось утешить ее, похлопать по щеке или взять за руку. Но он этого не сделал.