Взвыть от боли мне не позволила только гордость.

— Я ошибаюсь в твоей будущей жене потому, что по привычке всё время жду зла. Я ей сказала: то, что ты увидела — угрожает Моцарту. Злость, зависть, месть, обида, даже твоё собственное чувство вины — это может быть что угодно. Мне и в голову не пришло, что она тянет другое — то, что испытывает сама.

— И что же?

— Емельянов, — Элька встала коленками чуть ниже копчика. Я сцепил зубы. Пиздец, как же больно. — Марго любила твоего отца. Её выстрел защитил тебя от Луки. Ты сам мне всё это только что рассказал. Именно образ Марго твоя Женька и притянула. Что же это может быть? Сам догадаешься или подсказать? — спросила она с издёвкой.

— А-а-а! — всё же вырвалось у меня, когда между лопаток что-то хрустнуло и по телу, наконец, разлилась блаженная слабость.

— Я же говорила: будет лучше, чем оргазм, — наконец спрыгнула Элька с моей спины, словно не заметив, что я не ответил.

И вместе с этой, словно освобождённой энергией, мозг буквально вскипел, увязывая логические концы, что я никак не мог срастить. Чёрт, ну конечно!

Резко сел, потом встал. Торопясь, начал натягивать одновременно пиджак и туфли.

Элька перегородила дверь.

— Я с тобой.

— Ты же понятия не имеешь куда я еду, — прищурился я. — Будешь странно выглядеть третьей в постели со мной и моей невестой.

Она скептически скривилась и подняла руку со снимком:

— Ты фотографию забыл. И я еду с тобой. Ты выебешься в дороге один, путь не близкий. А я всё же умею водить.

В чём она точно была права — так это в том, что путь был не близкий.

В той дыре, куда мы свернули с трассы, не то, что навигатор, сотовая связь ловила с трудом. Пёрли по СКП, как говорили в одном известном фильме: смотри, куда прёшь. Да мои парни, что здесь уже были, к счастью, умели объяснять.

Приехали даже засветло. Хотя на обшарпанные трёхэтажки, возвышающиеся посреди частного сектора небольшого городка вдали от центральных дорог, лучше было бы смотреть в темноте, до того всё было захезанное.

Можно сказать, я почти получил ответы на свои вопросы, когда женщина, что открыла нам дверь, посмотрела на меня и… уронила вазу.

Та ударилась о порог и разлетелась на осколки по всей лестничной клетке, оставив лужу воды и острый запах бархатцев. Он ударил в нос знакомым и забытым: детством, беззаботностью, концом лета. Я с таким упоением его вдыхал, помогая собирать осколки, что даже подумал сказать своему садовнику высадить бархатцы на крыше.

— Простите, — суетилась женщина. Зажав в руке осколки, она пригласила нас за собой в квартиру. — Не знаю, что на меня нашло. Вы же Моцарт, да? Просто по фотографиям я представляла вас немного иначе, а вы…

— … совсем не похож на австрийского композитора? — улыбнулся я, пытаясь разрядить обстановку. — Просто парик с буклями дома забыл. Сергей, — представился я.

Тут матери Антона срочно потребовалось присесть. Вымучено улыбнувшись, она опустилась на краешек стула, поправ все законы гостеприимства, продолжая сжимать в руках битое стекло и смотреть на меня как на призрака.

— Может, воды? — спросила Элька.

Та отрицательно покачала головой, не сводя с меня глаз.

— Я всё же принесу, — исчезла та где-то в глубине квартиры, отобрав у хозяйки осколки вазы. А вернулась со стаканом воды, большим пивным бокалом, куда поставила выживший букет и оранжевым цветком за ухом.

Мы за это время успели закончить знакомство. И выглядело это так:

— Алла.

— Я знаю.

Да, имя матери Антона я знал, но не знал, что добавить к сказанному, потому что, притулив задницу к скрипучему стулу, мучительно думал: а не ошибся ли я? Может, всё же я согрешил с ней в далёкой юности, раз такое неизгладимое впечатление произвёл своим появлением? И тщетно пытался её узнать. А она… Да кто же знает, о чём думала она!

— А вы знаете, что в Мексике бархатцы считаются цветами мёртвых? — беззаботно поставила Элька на стол букет и протянула женщине стакан воды. И пока та жадно пила, поясняла: — И символом празднования Дня мёртвых. Считается, что в этот день души возвращаются на землю, и бархатцы привлекают их своей яркой окраской и запахом, показывая дорогу к дому и заставляя чувствовать себя счастливыми.

— Моя подруга, Целестина, — представил я, когда Алла отставила стакан.

— Но в Мексике жарко, там бархатцы цветут и в ноябре, когда празднуют День Мёртвых, — Элька обошла круглый стол, положив руки по очереди на спинку каждого стула, что стояли вокруг него, и потом только села, выбрав один, явно неслучайно.

— А у нас в ноябре уже лежит снег, — улыбнулась Алла, не обратив внимание на её странное поведение. — Простите, что-то я так растерялась. Вы, наверное, на счёт Антона?

— И да, и нет, — вздохнул я, ожидая очередной приступ «растерянности», и положил перед ней фотографию.

Она смотрела не больше пары секунд, а потом зажала рукой рот. Нет, не расплакалась, но словно сжалась в комок и всё качала и качала головой.

Мы терпеливо ждали, что она скажет.

— Так и знала, что ни с какого она ни с фонда, — наконец, выдохнула женщина и отвернулась, поставив локти на стол. — Марго его жена, да?

— Чья? Отца Антона? Он есть на этом снимке? — не желая играть в прятки с судьбой, уточнил я. Всё же на фотографии были и Лука, и Давыд, и Ильдар Сагитов. И, конечно, парень в белой рубашке, подозрительно похожий на меня, на которого Марго смотрит такими влюблёнными глазами, что можно и не гадать, кого имела в виду Алла.

Если бы всё было так просто…

Ну, давай, давай, Алла, соври!

Мысленно уговаривал я мать Антона ткнуть пальцем в Давыда.

Хоть у неё всё было написано на лице, это же не значит, что я должен уметь читать. Но если соврёт, значит, ей не велено говорить правду, которую она уже невольно выдала своей реакцией. И всё останется как есть.

Давай, Алла! Это шанс всё исправить. Тычь правильно. Оправдай мои надежды.

В Сагитова — я не поверю. В Луку нельзя — Антон уже выяснил, что не Лукьянов его отец. Да и Марго призналась. Эта карта бита. А мой отец… к тому времени как на свет появился Антон, он уже лет двадцать как был мёртв. По моим данным.

Если ты соврёшь, он так и останется мёртв.

Я больше ничего не буду спрашивать, клянусь. Никуда не полезу. И ничего не буду выяснять.

Соври, что Давыд — отец Антона. И я поверю.

Это всё так красиво объяснит!

Твой страх, когда ты увидела меня в дверях, ведь это я пристрелил уёбка. Для всех он убил мою жену и ребёнка, а значит мог спрятать в этой дыре свою женщину с ублюдком, чтобы я не пришёл за ними. Мог бы. С большой-большой буквы «бы». Но я бы поверил. Потому что он был гад, каких поискать — Антон правильно его описал. О нём не стоило плакать и даже вспоминать — тоже справедливо. И даже остальное: «Он говорил, что любит маму, хоть и приезжал нечасто. Но, когда она написала ему, что беременна, ответил, чтобы она от меня избавилась, дети ему не нужны. И больше его не видела», — легло бы в ёлочку. Всё это могла быть просто красивая байка, придуманная матерью для сына. Для сына Давыда.